ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ - ЧТИВО

– Ты голодный?

– Нет. Спасибо.

– Тогда, может быть, выпьешь чаю?

– Чаю, пожалуй, выпью.

Она скрылась в недрах мастерской, похожей на штольню. Я было поднялся с табурета, чтобы рассмотреть фотографии, пришпиленные к стене из древесно-волокнистых плит, но передумал. Я и этих фотографий боялся.

Издалека с тесных улочек доносились усиленные эхом голоса прохожих или туристов.

Она принесла чай. Мы пили его, поглядывая друг на друга.

– Ты легко одет, – сказала она.

– Потеплело.

Я поставил стакан на пол, сел рядом с ней на тахту. Смотрел на нее, а она притворялась, что не замечает моего пристального взгляда. Я все время открывал в этой женщине новые прелестные черты: в ее облике постоянно что-то менялось. Сейчас передо мной была студентка Академии изящных искусств, принимающая у себя доцента. Может быть, это последний визит, подумал я.

И внезапно обнял ее одной рукой.

– Погоди, чай разольешь,– тихо сказала она.

Тогда я отобрал у нее стакан и поставил на пол. Она взглянула на меня, взглянула с любопытством, будто впервые увидела. А я нежно, намеренно сдержанно поцеловал оба ее глаза, кончик носа и приоткрытые холодные губы.

Потом одним махом стянул с волос, точнее, со лба яркую повязку, а она чуть-чуть отстранилась, словно удивленная моей агрессивностью. Я принялся стаскивать с нее блузу, мы оба упали на тахту, и оказалось, что под блузой ничего нет, и меня ослепила белизна трепещущих грудей, украшенных изумительно красивыми, похожими на полинезийские цветы сосками, а она, склонив набок голову, смотрела на меня недоуменно и даже не пыталась помочь, когда я сдирал с нее джинсы, хотя нет, пожалуй, едва заметными движениями бедер упрощала мне задачу.

И вот опять она была передо мной, нагая. Смущенная и бесстыдная. Лежала неподвижно, полузакрыв глаза, но в гуще темных ресниц что-то сверкало, как вода лесного ручья. А я здоровался с ее безукоризненной, да, совершенно безукоризненной шеей и с ее руками, и с радостью заметил, что они чуточку слишком пухлые и оттого более человеческие, и обрадовался, что бедра кажутся тяжелее, чем раньше, то есть накануне, и ноги не такие классически стройные, и это меня умиляло, и я думал, что она, вероятно, не подозревает о своих чудесных изъянах и не догадывается, как сильно я ее хочу, какая огромная нежность меня переполняет и как страшит этот красный мрак, в который я погружаюсь.

Наверно, почувствовав, что я дрожу, она, не открывая глаз, притянула меня к себе, а я, полуослепший, целовал ее, ласкал, вокруг все гудело, гремело, трещало, возможно, разваливался или горел синим пламенем дом, а я, уже полностью ослепший, врывался в нее, а я, уже полностью оглохший, не слышал ее шепота, а может быть, жалоб, а я уже слился с ней, с этой молодой, незнакомой и такой близкой женщиной, и просто-напросто умирал.

А потом, кажется, умер. Долго лежал не шевелясь, и она встревожилась, тронула прозрачным розовым пальцем мое веко. Мне страшно хотелось спросить, что с ней, ведь я был далеко, улетел от нее, как последний эгоист, но не спросил, постеснялся. Приподнявшись, оперся на локоть.

Смотрел в ее глаза, потемневшие, как ручей в сумерках, а она смотрела в мои.

– Эй, – хрипло сказала она.

Я лег, укрыл ее рукой. Опять пробили эти проклятые часы на башне Королевского замка, хотя время нас не интересовало.

– Кто ты? – шепнул я.

– Так и не знаешь?

– Я уже ничего не знаю.

– Спи. Отдохни. Забудь.

– Что я должен забыть?

– То, что было. Есть только я.

– А она?

– Ее нет. Это все твои страхи. Тебе приснился дурной сон.

– Мне редко снятся сны. Мелькают, как в калейдоскопе, осколки фотопластинок с обрывками вытравленных на стекле сцен, событий, человеческих, а может, нечеловеческих лиц.

– Тебя мучает сознание вины.

– Откуда ты знаешь?

– Вижу, чувствую. Ты оглядываешься назад, проверяя, не преследует ли тебя кто-нибудь с намерением свести счеты.

– Тебя как зовут?

– Я тебе уже говорила.

– Ты мне больше нравишься без имени. Она поцеловала меня в переносицу и задержалась взглядом на лбу.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил я.

– Все в порядке. На небесах.

– А на земле?

– Тоже.

И тут я с ужасом увидел голубоватую слезу, катящуюся у нее по щеке. Обнял ее что было сил, а она прижалась ко мне, и я, ласково баюкая ее в своих объятиях, сам не зная, как и когда, опять оказался в ней, а она во мне, и, уже не торопясь, я взбирался на гору, извергающую громы и молнии, и всю эту бесконечно долгую минуту слышал, как она что-то говорила, плакала или смеялась и с каким-то отчаянием искала меня, хотя я был в ней.