Меир Шалев - Эсав

Вали глянул на восток и в тот самый миг, когда солнце сверкнуло над Масличной горой, повернул свою лошадь влево, потрепал ее по шее, и та двинулась в объезд города мерным шагом, который был так согласован с вращением земного шара, что общая тень лошади и всадника не удлинялась и не укорачивалась ни на йоту. Но вот около десяти часов, когда вали уже миновал Шхемские ворота и приближался к Мозаике Орфея, произошло нечто ужасное. Далеко оттуда, близ Баальбека, некий ливанский крестьянин-маронит поджег груду высохшего терновника, который выполол из своего виноградника. Огонь охватил края соседнего поля, перекинулся в рощу, и вскоре на склонах гор уже бушевал огромный пожар. Огненный зной взвихрил воздух, в Ливанской долине возникли сильные атмосферные колебания, на просторах Востока проснулся свежий ветер, и его внезапный порыв привел в движение греческую мельницу у Шхемских ворот. Одно из ее крыльев ударило по лошади и с размаху переломило несчастной хребет.

Выбравшись из-под павшей скотины, ошеломленный праведник, чей кругозор был так зашорен набожностью, что не позволял ему как следует связать причину и следствие, выплеснул весь свой гнев на ближайшего виновника — поднял руку и проклял мельницу: да отсохнут ее крылья и никогда больше не сдвинутся с места.

Крылья остановились, словно пораженные громом, и отказывались двигаться всю ночь, а на рассвете рыдающий мельник оседлал осла, привязал к нему двух мулов, нагруженных подношениями, и поспешил в Хеврон, дабы взмолиться праведнику и попросить его об отмене жестокого приговора. Но увы — прибыв в Хеврон, он узнал, что вали, едва вернувшись домой, приказал долго жить и теперь возлежал уже с праотцами. Старый был человек, и по причине могучих усилий при заклинании надорвались его сердечные сосуды, и он в одночасье умер.

Мельница у Шхемских ворот известна, кстати, своей красотой и упоминается в записках многих путешественников, включая писателя Гюстава Флобера, который некогда назвал ее «прелестной драгоценностью на краю кучи гнилья, именуемой Иерусалимом». Читателям, изумленным стилем этого описания, да будет известно, что в отношения между Флобером и Иерусалимом воистину вкралось нечто не вполне пристойное. Так, великий писатель не поленился отметить, что в момент первой встречи со святым городом он испустил газы иа задницы, а город, с его отшлифованным веками чувством воздаяния, ответил ему доброй порцией сифилиса через ту же самую задницу. Впрочем, эти подробности тоже известны, и тонкие души сумеют понять их и без дальнейшего углубления в детали.

Итак, мельница продолжала стоять — чего нельзя было сказать о времени. Семь тощих лет пришли и прошли Была война, город посетили болезни и голод, его правители сменились, ушли и не вернулись многие из его сыновей, и все это время мельница продолжала недвижно стоять в заклятии, увековечившем миг ее смерти. Покойный вали так преуспел в своем чудотворстве, что в зимние дни люди специально собирались у мельницы, дабы увидеть, что ее крылья не движутся даже тогда, когда бури срывают крыши и раскачивают колокола.

По совету греческого патриарха мельник решил разобрать мельницу до основанья, перевернуть ее камни наизнанку и построить все заново. Но пока он рассчитывал да планировал, судьба занесла в Иерусалим некоего итальянца по имени Сальваторе Бенинтенди, киномеханика из Александрии, который кочевал по всему Леванту, пересаживаясь с верблюдов на поезда и обратно на верблюдов. Этот итальянец перевозил с собой с места на место коробки с немыми фильмами, а также огромный кинопроектор, приводную систему которого можно было подключать к поливальным насосам цитрусовых плантаций, к подъемным колесам колодцев, к черкесским танцорам, к волам, вращавшим круг маслобойни, и к любому другому восточному механизму, способному совершать непрерывные круговые движения. Иерусалим, со свойственными ему соблазнами и обманами, бесконечной каменной памятью и трогательными попытками растревожить душу своих визитеров, пленил его сердце. Сальваторе Бенинтенди порасспрашивал, повыяснял и вскорости арендовал бастующую мельницу. И как только он показал там первый фильм, произошло чудо — раздался ужасный скрип, и мельничные крылья снова стронулись с места.

Сальваторе Бенинтенди был не только любителем немого кино, но также ревностным католиком и в силу обеих этих своих особенностей любил чудеса и свято в них верил. К великой радости аудитории, мельник, который сам был из греческих православных христиан, разрешил ему продолжать показы фильмов, ибо, как умный человек, понимал, что хотя странный киномеханик и принадлежит к неправильной церкви, но без него и его фильмов мельница опять забастует.