Меир Шалев - Эсав

Яков кинулся было на меня с кулаками, но я крепко обхватил его. Хотя я был сильнее, мне было трудно его удержать. Сцепившись, мы упали на мешки, и мне пришлось стиснуть его так, что в конце концов он стал кашлять, плакать и просить пощады.

В те дни матери было всего тридцать пять, но нам она казалась очень старой. Только сейчас, когда я стал намного старше, чем она была тогда, и смотрю на оставшиеся после нее четыре старые фотографии, в особенности на ту, что сделал Исаак Бринкер — я скажу о ней чуть позже, — то вижу, что, несмотря на тяжелую работу и постоянные насмешки и безразличие отца, она была тогда в расцвете своей красоты и что Роми изо дня в день становится все больше и больше на нее похожей. Но Якова, еще не завоевавшего сердце Леи, испугало иное — та ужасная дистанция, которая вдруг разверзлась между ним и подлинными мастерами соблазна.

Он сел и громко захлопнул книгу.

— Как это уродливо, — сказал он. — Как отвратительно.

Я рассказал ему анекдот об учителе алгебры и чемпионке по лыжам, но Яков не улыбнулся и не сказал ни слова. Я думал, что он окончательно утратил веру — в меня и в любовь, — но на следующий день он опять поднялся к своему зеркалу и снова взялся за свое.

Время прошло и сделало свое дело, не обращая на нас никакого внимания. В том возрасте мы уже научились распознавать силки, которые расставляли для нас наши тела, но любовь смягчала эти вожделения плоти. Яков нашел утешение в стекле, я — в бумаге. Он продолжал слепить Лею и направлять ей свои гелиографические послания, а я продолжал приносить ей книги, написанные другими, и чертить фразы любви на ее спине своими дрожащими пальцами.

— Что это значит — «были друзьями»? — упрямо допытывается Роми. — А что говорил папа?

Я целовал ее с пересохшим горлом и замирающим сердцем, я вдыхал дыхание ее рта, я покрывал себя ее косами и отваживался гладить ее молодые груди через ткань блузки. Мои бедра уже знали пульсирующий жар ее плоти, но я ни разу не спал с ней. До сих пор не понимаю почему. Такая возможность попросту не приходила мне в голову.

— Почему ты не разобьешь это его зеркало? — спросила она однажды.

— Чего вдруг?

— Вы какие-то чудн ы е, — сказала она. — Оба вы чудн ы е. По-настоящему мне бы следовало прогнать вас обоих и поискать себе других ребят.

Мы шли по полю, что между ее домом и поселком, по пути в библиотеку, и световое пятно Якова бежало перед нами. Он заучил расписание ее выходов и возвращений и тех маршрутов, которыми она шла. Стоило ей выйти из дому, и ее уже ожидало на пороге большое пятно солнечного света, то скачущее, то застывающее, подрагивая, на месте, и куда бы она ни пошла, оно шло туда же и сопровождало ее повсюду, то прыгая впереди, то прижимаясь к ноге ярким лоскутом верности, то взбираясь на ее платье, то прихотливо изгибаясь на неровностях почвы.

— Как ты думаешь, у Ихиеля есть кто-нибудь? — спросила она, когда мы подошли к двери библиотеки.

— Думаю, что нет, но иногда он ездит в город. — Тут я рассмеялся. — Знаешь, что сказал о нем Идельман? «Кто не женится, тот в конце концов остается холостяком».

В то время я уже позволял себе видеть в Ихиеле не только наставника и друга, но также источник развлечений.

«Только один человек понимал меня, да и тот не понимал», — гордо процитировал он мне последние слова Фридриха Гегеля.

— Брось, Ихиель. Это просто чушь, — сказал я.

Ихиель оскорбился и пришел в ярость.

— Чушь?! — вскричал он. — Чушь?! Гегель на смертном одре — это чушь?!

— Это все равно что сказать: «Это конец, а может быть, это и начало», — сказал я. — Или вот еще: «Простят ли мне там, наверху, что я не был самим собою?»

— Кто это сказал? — заволновался Ихиель.

— Никто не сказал. Я просто привожу тебе примеры таких же глупостей.

— Да, но кто это сказал? — кипятился библиотекарь.

— Да никто этого не говорил, — рассердился я. — Я сам это придумал, сию минуту.

Но Ихиель мне не поверил. Он старательно занес мои последние слова в свою записную книжку и приписал рядом: «Аноним».

Выйдя из библиотеки, мы с Леей увидели мчавшийся по улице грузовик поселковых охранников. Он несся с такой скоростью, что мы в страхе отпрыгнули на обочину. За ним клубилось облако красноватой пыли, за рулем сидел Ноах Бринкер, а в кузове, без сознания, истекая кровью, лежал его отец.

Как стало известно потом, Бринкер был ранен в голову ударом поливальной трубы. «Он был ранен любовью», — восхищалась Шену Апари. Увы, его ранила не собственная любовь, а любовь его сына Ноаха. Ноах увлекся дочкой господина Кокосина, имя которой я напрочь забыл, но облик помню очень четко. Маленькая толстая девочка выросла и превратилась в похотливую карлицу с могучим задом богини Астарты, словно призванным компенсировать полное отсутствие шеи у своей обладательницы. Несколько месяцев подряд Ноах твердил ей, что она красавица, и в конце концов она ему поверила. «Видимо, Ноах Бринкер обладает способностью убеждать», — задумчиво констатировала Лея, поскольку на Пурим того же года его возлюбленная отправилась в Тель-Авив, чтобы участвовать в конкурсе на звание царицы Эстер. Мертвая Хая, которая всегда оценивала своего сына выше его достоинств, терпеть не могла эту девицу и утверждала, что она с равным пылом отдается как людям подпольной «Хаганы», так и их идеологическим противникам из «Эцеля» и «Лехи», при этом не обижая также и английских солдат. Я думаю, что и Ноах Бринкер тоже однажды удостоился ее милостей, иначе трудно понять то вожделение, которое она в нем пробуждала.