Владимир Корнилов - Без рук, без ног

Взмокший, как после санпропускника, я вытолкнулся у Новых Домов. Трамваи, понятно, были переполнены, и пока я доехал до церкви, был уже третий час.

Народу в храме стояло немного. Все со свечками. Я остановился между дверьми отдышаться. Поп в глубине церкви бормотал что-то непонятное. Наверно, по-старославянски или мне не было слышно. Храм был старый, сырой и облезлый, но это как-то его не портило. Величественности даже прибавляло. Если отвлечься, что Бог и попы — полная мура, то на этих похоронах было не хуже, чем на любых других. Даже лучше. Я как-то сидел прошлый год на Ваганьковском недалеко от есенинской могилы. Читал «Пармскую обитель». А на соседней аллее кого-то хоронили. Народу было с гулькин нос. Венков тоже не густо. Так вот там один тип нацепил на нос очки, достал из пиджака бумажку и стал читать:

— Траурный митинг, посвященный товарищу Бойченко, объявляю открытым. Слово предоставляется заместителю председателя профгруппы…

Анекдот, честное слово! Тут гроб открытый, а этот чудак по бумаге шпарит. Он-то и был заместителем председателя. Поп хоть наизусть все знает, а этот по бумаге, да еще ударения путает.

— Товарищ Бойченко Игорь Платонович пришел в нашу организацию недавно, но сразу включился в производственный процесс и… принципиально, можно сказать, смело, самоотверженно, а также с открытой душой, по-стахановски, подошел к выполнению… И так далее.

Мертвый лежит, а этот над ним толкает речугу, потом складывает вчетверо лист, прячет в карман (для отчетности, что ли?!), снимает очки и мычит:

— Траурный митинг объявляю закрытым. Родные и близкие могут попрощаться с покойным.

Ей-богу, вспомнишь про такого болвана, умирать не захочешь…

Поп чего-то бубнил. И второй монах или дьяк — я их не разбираю — кадилом махал. Тут хоть какой-то был порядок, никакой самодеятельности, отсебятины. Раз человек умер, поют что положено.

Я пригляделся к попу. Это был позавчерашний, синий. А гроба от дверей не было видно, его заслоняли спины старух.

И вдруг я сообразил, что попал не туда. Ни Александры Алексеевны, ни Климки — никаких знакомых не было. Хоронили кого-то другого. Просто я опоздал. И спросить неловко — отвлекать неудобно. Они все тут крестились и держали елочные свечки. Я вылез из обшарпанного храма. На кладбище почти не парило. Деревьев росло много. Погост был запущенный. По сравнению с ним Ваганьковский выглядел как бульвар. Вообще на кладбищах хорошо, тихо. Не надо только думать, что под ногами лежат мертвецы и разлагаются. Тогда все в порядке. Сиди себе, книги читай, просто отдыхай от суетни. Но сейчас мне не до того было. На футбол не поехал, сюда опоздал. Тоже гусь лапчатый.

— Мамаша, — спросил я нищенку у дверей. (Ну и страшна она была!) — Тут гроб сейчас не выносили?

— Милый, их много выносят. Какой тебе?

— Это старика, что ли? — спросила другая, помоложе.

— Ага! — обрадовался я.

— Которого? Нефедова? — спросила старая.

— Нефедова, Нефедова! — закивал я.

— Вон туда иди, — протянула она свой костыль. (Ей-богу, была как баба-яга). — Беги, сынок. Туда и владыка пошел.

Я поспел. Гроб еще не заколачивали. Вокруг могилы сбилось человек двадцать, не больше, почти все незнакомые. Позавчерашний бордовый старикашка чего-то говорил. Я тихо стал за спиной тетки Александры. Она согнулась над гробом, гладила дядькины волосы, бороду, руки. Тут же рядом лежали цветы. Венков не было. Наверно, не успели заказать или привезти из Воронцовского имения. Вообще оттуда никого не было. Даже Козлова.

Егор Никитич лежал как живой. Совсем как позавчера за столом. Только глаза у него были закрыты. Смерть мало что успела с ним сделать. Да и ночью в церкви, наверно, холодно было.

Тетка Александра полулежала на гробе. Рядом Климка тяжело вздыхал и сморкался. Холостяк Леон стоял, подняв ворот своего дождевика. Его словно знобило. Козлова нигде не было. Бордовый старикашка чего-то пел. По-моему, кроме кладбищенских старух, его никто не слушал. Вдруг пение кончилось. Я этот миг плохо запомнил. Но что-то на кладбище произошло, что-то случилось, и владыка сказал обыкновенным голосом:

— Правда, он не всегда соблюдал наши заповеди…

Тетка Александра вздрогнула и выпрямилась у гроба. Я понял, что владыка намекает на троеженство — у староверов можно только два раза.

— Он допустил большой грех, — сказал владыка. — Но об этом грехе всю жизнь сожалел.

Голос у старикашки опять стал сладенький, но вокруг стало тихо. Второй поп, совсем седой, махал кадилом, но было тихо. Один Климка сопел. Он был глухой и не слышал, какая вокруг могилы стояла тишина.