Владимир Корнилов - Без рук, без ног

— Сталин делает все для истории, а Ленин делал для народа, — сказала мать, но как-то чересчур торжественно, словно боялась перепутать цитату. Наверно, от кого-нибудь услышала, раз прочесть такое негде.

В комнате стало совсем темно. Будильник тоже тикал по-прежнему.

— Может, плюнешь на эту Германию? — спросил я.

— Нет, мне надо, Валерка. — Голос у нее был кислый, как медная ручка. — Надо, — повторила она и всхлипнула.

— Но они же не идиоты, — сказал я, подразумевая мамашино начальство. — Война кончилась. Не все же одна работа…

— Я не из-за работы. Я из-за себя…

— У тебя неприятности?

— У меня беда. У меня, понимаешь, беда! — закричала она. — Бе-да, — повторила раздельно, словно гордилась этим словом.

— Слушай, скажи мне. Может, могу помочь.

— Можешь! — вздрогнула. — Можешь, — повторила, но уже тише. — Напиши отцу. Напиши отцу. Напиши отцу, — заторопилась, как колеса поезда. — Напиши, чтобы вернулся. Обещаешь?..

— Да, — соврал я.

Все, что угодно, но этого я бы не сделал, даже если бы вся Пресня ножи вытащила.

— Сядь и напиши!

— Сейчас не выйдет, — чуть не проговорился про Анастасию. — Сейчас не получится… Понимаешь, твой отъезд… Химия… Я нанервничался. Завтра высплюсь и накатаю.

— Обещай мне, обещай. И еще напиши, пожалуйста, Берте. Почему ты ей не пишешь? Она столько для тебя сделала…

— Зачем ты?.. Ведь не любишь ее.

— Неправда! Это неправда. Просто я иногда тебя к ней ревную.

Теперь мы снова разговаривали, как позапрошлой зимой по ночам, когда не знали, почему от отца нет писем, и боялись, что он убит или пропал без вести.

— Мама, — сказал я. (Я редко ее так называл и даже сейчас в темноте знал, что она улыбнулась.) — Мама, я люблю тебя и люблю Берту. Но мне трудно ей писать.

— Потому что ты уехал ко мне?

— Нет. Поэтому тоже — но не только. Есть еще другое. Понимаешь, я часто думаю: если бы Федор нас не вывез, у меня не хватило бы духу пойти с Бертой…

— Бедный, не думай об этом.

— Как ты считаешь, я бы пошел? Или спрятался?

— Отец бы пошел, — сказала мать. — Он храбрый. Он на фронт пошел, хотя имел броню. А ты в него.

— Не в него, — сказал я. — Наверно, я бы спрятался у Тимохи. (Тимоха был наш сосед, сапожник. Он, как я слышал от днепропетровцев, что приезжали в командировку, ходил приглашать евреев к универмагу.)

— Ты бы пошел, — сказала мать, но ее голос был какой-то безразличный. Просто она думала о другом.

— Напиши Берте, — сказала снова. — Пусть она тоже напишет отцу. Она разумная женщина. Она тебя воспитала, и отец ее слушается. Пусть напишет, что он тебе необходим. Пусть он получит сразу три письма. Ты думаешь, ему там хорошо? Ему тоже скверно. Из-за глупости и ложной гордости — так себя мучить… Напишешь?

— Угу…

— И еще обещай мне, что будешь здесь поддерживать по возможности порядок и — не сердись, но я тебя прошу — не води сюда девочек.

— Обещаю! — сказал я весело. Последнее было совсем просто. Кого я мог сюда привести? Марго? В эту конюшню? А вообще-то мысль!

— Нет у меня никаких девочек, — сказал я.

— А Доронина?

— Как Дина Дурбин.

Я малость лукавил. Все-таки Дина Дурбин не целовала меня в щеку.

— Все может перемениться, — сказала мать. — Не хотелось бы вернуться из Германии бабушкой.

— За полгода не успеешь…

Все-таки мне понравилось, что она не исключает такого варианта. Даже обидно стало, что некого позвать. Весной зашел я к одному парню, рыжему Игорю Фоменко. Я с ним в Сибири в одном классе учился. И потом летом на стройке работал, но теперь он меня обскакал и перешел на 2-й курс МАИ. Прихожу к нему в марте, он сидит грустный, гордый и говорит:

— Знаешь, я вчера невинность потерял.

И так целый вечер вздыхал:

— Понимаешь, на прости господи невинность потерял. Обидно! — А обиды в нем было, как жиров в кипяченой воде.

— Не теряй невинность на шлюхе, — твердил весь вечер.

— Не буду, — обещал я. — А это больно?

— Не в том дело, — говорит. — Обидно.

Он считает себя великим умником и собирается через десять лет попасть в Политбюро.

— Я, — говорит, — головастый и у меня воля. Только обидно — невинность потерял на дряни…

А девка, наверно, вовсе не была дрянью. Просто заночевала у них, когда родных не было, и пожалела рыжего дурака. Я бы не возражал, если б она сегодня ночью перелезла через наш забор. Я бы не обозвал ее дрянью. Мне давно надо с этим расстаться. Если б это было уже позади, Марго бы на меня клюнула. Ей нравятся взрослые ребята.