Ежи Сосновский - Парк

Пан Мечислав умер внезапно: на репетиции хора ему стало плохо, он попросил Мачека, чтобы тот проводил его домой, у двери собственной квартиры заметно повеселел, попрощался со своим подопечным, сказав, что ему намного лучше, – и больше никто не видел его живым. Приблизительно в то же время овдовел пан Игнаций (уже потерявший собаку), а Тереска, младшая внучка пани Геновефы, поступила на филологический. Она-то и целовалась у пруда в том самом месте, где утонул отец Мачека. Парень Терески, Янек, учился на философском факультете; оба большую часть времени проводили в библиотеках, но по субботам иногда прогуливались по парку, мечтая о том, как создадут небольшой авангардистский театр, и ведя политические споры. Янек был горячим поклонником Джиласа, а также Бакунина и Че Гевары – он утверждал, что политический кризис 1980 года, который как раз тогда разразился, – это, бесспорно, социальный конфликт между эксплуатируемыми рабочими и классом номенклатуры, чьего появления взамен капиталистов не предвидел даже старик Маркс. Тереска, усердно штудирующая только что увидевшую свет «Этику солидарности» Тишнера, [1] Юзеф Тишнер (1931–2000) – философ и священник. просила Янека помочь ей разобраться в умозаключениях автора на тему диалога и истины. После 13 декабря [2] 13 декабря 1981 г. в Польше было введено военное положение. Янек был интернирован, да и Тереска перестала появляться в парке, активно включившись в работу по оказанию помощи политическим заключенным. Вскоре она случайно забеременела от некоего издателя подпольной прессы, на квартире у которого ее застал комендантский час. Янек ей этого никогда не простил; выйдя на свободу, он сменил убеждения и в выборах 1989 года был доверенным лицом одного из кандидатов от ПОРП. [3] Польская объединенная рабочая партия, правившая в Польше с 1948-го до 1990 г. Тереса со своим внебрачным сыном Мареком жила с родителями и пани Геновефой, У которой появились признаки старческого слабоумия. Рышард с Алиной в то время как раз ушли на пенсию. Старшая сестра Терески была уже за границей: эмигрировала со своим женихом в 1985 году.

Мачек ушел в монастырь, но перед тем, как принести вечные обеты, покинул орден, не приемля – как он заявил – авторитарного стиля тамошнего начальства. Он похоронил мать и, поселившись в ее опустевшей квартире, нанялся на работу к Ирене, вдове кондитера. Если бы Томаш, который тем временем заочно окончил исторический факультет и стал журналистом, рассказал Мачеку о своем давнем романе с Иреной, тот не поверил бы: пани Ирена, которую Мачек помнил с детства, внушала ему робость и сейчас, когда он глядел на седовласую, преисполненную достоинства женщину с решительными движениями, когда слушал ее трезвые, горькие рассуждения о жизни.

В тот день в конце октября я, как обычно, сидел на скамейке. Пани Геновефа умерла всего несколько дней назад, к явному облегчению родни, в чем, конечно, никто не осмелился бы признаться даже самому себе. Семнадцатилетний Марек, сын Терески, стоял в том месте, где некогда располагался пункт проката водных велосипедов; у него была назначена встреча с каким-то типом, предложившим ему, как тот выразился, «хорошие и легкие башли», и потому Марек просто трясся от нетерпения, гадая, что бы это могло быть. Тереска не знала про эту встречу, хотя чувствовала, что сын отдаляется от нее, – так же в свое время ослабели ее связи с родителями. Мачек возвращался с работы, раздумывая, неужто его жизненный удел – продажа пончиков, хотя – проходя по краю парка, он невольно зацепился взглядом за берег пруда, откуда выловили тело его отца, – прекрасно знал, что кое у кого судьба и похуже. Он миновал скамейку, на которой покачивался, словно задремав, грузный мужчина; это был пан Игнаций, умирающий от сердечного приступа. По кленовой аллее в мою сторону шла Ирена с вечным своим загадочным выражением на лице, с поджатыми увядшими губами. Ей и в голову не приходило, что в шумной стайке учеников, отпущенных раньше времени из школы по случаю Дня учителя, был сын ее давнишнего любовника, Дарек. Она как раз думала о том, что всегда хотела иметь ребенка, и вновь и вновь спрашивала себя: почему этой самой сокровенной ее мечте не суждено было сбыться?

Я сумел бы им всем помочь, не сходя со своей скамейке на вершине холма. Хватило бы одного моего слова. Бог с ним, с инкогнито, да и вряд ли бы они меня узнали. Но осенью парк так прекрасен: эти листья, окрашенные в пурпур и золото, этот изысканный рисунок обнаженных веток – и хотя я, безусловно, всех их любил, но в тот миг желал лишь одного: чтобы они исчезли, оставили меня одного, наедине с красотой моих деревьев.