– Кто же говорит, что – причем...
– Но так получается!.. Вот забавно – это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба... Моя, твоя... Мы еще не родились, а все уже предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. – При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену.
– Не спорю... Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?..
– Ну, знаешь... Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться... Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?..
Лазарь усмехнулся:
– Наверняка...
– И потом... Потом взять и уехать в свой Израиль?..
Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить.
– Скорее всего – да.
– Значит, тетя Соня была права?..
В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся... Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки.
– А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя...
– Меня?.. Пожалела?..
– Да... Пожалела и хотела уберечь...
– От чего?.. От тебя...
– Нет... Скорее – от нашего еврейского счастья...
– И сломала всю мою жизнь?..
Она отвернулась и мизинцем выгнала проступившие между ресниц слезы.
Кладбище, и без того почти безлюдное, опустело. Мать и дочь, торопливо докрасив ограду, прощально помахали Лазарю и Вере и, уже издали, что-то прокричали, что-то вроде «До встречи!..» – Лазарь не расслышал – по небу от края до края, глуша все остальные звуки, прокатился гром.
Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали движения, чтобы подняться...
Поборов сопротивление – слабое, впрочем, – Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони.
– Посмотри, что происходит... Люди едут и едут... Куда, зачем?.. Чтобы жить по два-три года в вагончиках?.. И задыхаться летом от жары, а зимой мерзнуть в четырех стенах, ведь там не топят?.. И учить язык, то есть учиться заново говорить?.. И музыкантом – убирать чужие квартиры, нянчить чужих детей?.. И слышать, как то там, то здесь взорвалась бомба, столько-то убито, столько-то ранено, и хорошо еще, если речь идет только о бомбе, каждый день можно ждать кое-чего похуже... И все-таки... Все-таки люди едут... Значит, есть причина?..
– И ты... И твоя жена (он почувствовал, как ее рука напряглась и легонько шевельнулась, словно желая высвободиться)... Она думает, как ты?.. Ведь ты ничего не сказал о детях...
– Да, она думает, как я... Кстати, у нее все родные погибли в Рижском гетто.
– И вы решили?..
– Да...
Вера покачала головой:
– Но что ты там будешь делать?..
– Не знаю. Если понадобится – буду мести улицы, класть кирпичи, меня не испугаешь...
– Но ты – доктор наук... Тебе не кажется. Что это – самоубийство?..
– Не думаю. Скорее самоубийство – оставаться здесь. Когда в метро на Пушкинской мне в руки суют фашистские листки, газетенки, брошюрки, вплоть до «Майн кампф», а все вокруг бегут, спешат, и никому нет дела... Мне кажется, начни завтра какие-нибудь молодчики расстреливать моих детей, все также будут куда-то бежать, спешить, никто не остановиться...
– Но там... Ты сам говоришь – что ни день, то взрывы, теракты...
– По крайней мере, там есть автоматы...
Потихоньку стало накрапывать. Сквозь поредевшую листву акации, под которой они сидели, просочилось и упало на них несколько капель. Он сбросил пиджак, накинул его на Веру, но она, передернув плечами, высвободила одну полу и накрыла ею Лазаря. Теперь они сидели тесно прижавшись друг к другу, Лазарь чувствовал, как сквозь его рубашку, сквозь жакет и белую блузку, в которые была одета Вера, от ее плеча, от ее тела струится к нему живое тепло.
– Говори... Что же ты замолчал?..
– Видишь ли, тебе это трудно понять, а мне – объяснить... Но если коротко, то нам надоело... Мы не собаки, которых можно по настроению приласкать, погладить или пнуть ногой... Мы не хуже и не лучше других, и мы хотим одного – чтобы к нам относились, как ко всем остальным... А там, куда мы едем... Весь этот жалкий лоскуток земли, из-за которого столько шума, можно накрыть тюбетейкой... Но эту землю нужно устроить, обжить, защитить, чтобы люди, если придется, не клянчили больше, не молили – о помощи, об убежище, как это было, когда не где-нибудь, а в самом центре Европы, и не когда-то, а в середине двадцатого века, при общем молчании их, как скот, гнали на убой... Миллионы, миллионы людей...
Читать дальше