Юрий Герт: Мираж

У Тани собирались по праздникам, больше им, студентам, негде было собираться. Отец уходил на дежурство на всю ночь, мать сидела в своей комнатенке, студенты в складчину покупали водку, баклажанную икру, малосольные огурчики и прочее, что подешевле. Пили, пели, танцевали. Давида учил пить водку Алексей, старший из их компании, фронтовик:

- Пей не закусывая... Хлопнул стакан - и тут же запей водой... Всю горечь во рту смоет, а голова останется трезвой...

Он приносил трофейный аккордеон и заводил свои любимые: "Среди долины ровныя..." и "Не нужен мне берег турецкий, чужая земля не нужна..." Все застолье подхватывало, и Давид тоже. В голове у него шумело, восторг стискивал грудь, подступал к горлу, он вспоминал отца и обнимал Алексея:

- Пускай утопал я в болотах,

пускай замерзал я на льду,

Но если ты скажешь мне слово -

я снова все это пройду...

Ах, господи... Как славно сливались все голоса, как неистово пели-выкрикивали слова - девчонки в толстых свитерах-самовязах, с аккуратно заплетенными, уложенными на голове косами, мальчишки - с красными, молитвенно-вдохновенными лицами, в сереньких, справленных дома, захудалых деревенских курточках, а то и в отцовских кителях...

Он был среди них единственный еврей... Почему Таня выбрала его?..

Однажды, когда все толклись в передней, собираясь уходить, она шепнула ему:

- Останься... - Даже не шепнула... Застенчиво, чуть слышно выдохнула Давиду в ухо: - Останься...

Она нравилась ему, в институте он задерживал на ней взгляд к нехотя отрывался от нее, когда она ответно поднимала на него свои светло-голубые, цвета незабудок, глаза и смущенно краснела. Ему нравилось, что у нее все было круглым: русые волосы, венчиком лежавшие на голове, округлые, удивленно приподнятые брови, выпукло-яблочные щеки, пунцовые губки на круглом лице... С ним она бывала мягкой, податливой, но с отцом держалась твердо, неуступчиво, даже враждебно, словно ей было известно о нем нечто, не известное другим... По ее настоянию они ушли из дома, где всем распоряжался Парфен Парамонович, и жили, снимая комнатку в полуподвале, с окнами на уровне тротуара... У них родился сын... Иногда, тайком от отца, мать приходила к ним, приносила пельмени, шанежки, горячую, завернутую в пуховый платок картошку...

В отличие от Валентины, в которой билась горячая казачья кровь и которая без всякого стеснения давала студентику-Давиду любоваться собой, своим телом, Таня, подстать скромно-стыдливой северной русской природе, отводила глаза, когда Давид скользил взглядом по ее телу, и, когда он проникал в ее недра, жмурилась, отворачивалась, прикрывая веки ладонью... Давиду она казалась таинственной, загадочной, недоступно-сокровенной...

И теперь, в Америке, он остался один.

5

Он остался один-одинешенек...

Что до Тани, то она уехала в Россию. Парфен Парамонович, раскаявшись в своей суровости, давно вышел на пенсию, помирился с дочкой, хотя между ними оставался прежний холодок (она не могла простить ему любовниц, сменявших одна другую). Он умер, мать жила одна, к тому же она болела, не вставала с кровати, врачи признали рак...

Таня ночами плакала и, чтобы не будить Давида, выходила в гостиную, но он все слышал, подсаживался к ней., гладил по голове, по плечам, отчего она еще пуще пускалась в рыдания. Разумеется, в ней мало чего осталось от той Тани, Таньки, Танюши, которая когда-то училась с ним на одном курсе, но глаза, слегка выцветшие, по-прежнему голубели, как незабудки, и волосы, без единой сединки, возлежали венчиком на голове, подбородок все также мягко круглился, а пополневшее тело сохранило прежнюю застенчивость и стыдливость. И для Давида она была все та же, шепнувшая ему в прихожей: "Останься..."

Теперь, сидя рядом с ней, глядя, как по когда-то яблочным щекам катятся круглые, прозрачные слезинки, он сам тихо вымолвил:

- Тебе лучше туда съездить...

- А ты?..

- А я... У меня есть пишущая машинка, и больше мне ничего не нужно - пока ты не вернешься...

Как и раньше, он спозаранок садился за машинку, правда, не курил, барахлило сердце, зато пил крепкий чай, бросая в чашку по два пакетика самого дешевого чая "Липтон". Он жил в двойном мире, вернее - в том, который ему воображался, там спорили, бушевали, загорались то пылкими, то злобными страстями... В доме стояла унылая тишина. То есть на самом деле тишины не было, были магазины, где они покупали картошку, колбасу и сыр (при этом вспоминались пустые полки в Союзе), был велфер, апойтменты у врачей, чеки за квартиру, за свет, за телефон, был банк, в который перечисляли "эсэсай", были походы в секонд-хэнды за недорогими шмотками, были еще десятки дел, которыми занималась Таня, - они жили в двух противоположных мирах, но на самом деле эти миры соприкасались, бывали неразделимы, как яичная скорлупка и заключенные в ней белок и желток.