Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Утро начал с замечательной колонки Швыдкого в «РГ». Это небольшой смысловой обзор литературы последнего периода, где ничего не было названо, но суть была справедлива. Надо заканчивать с прошлыми видениями, жизнь изменилась. Но Швыдкой не был бы Швыдким, если бы ему не нужно было бы выстроить свой, лоббируемый им, ряд. Назвал, правда, и моего любимого Прилепина, и Распутина, но, скорее, для отмазки, для того, чтобы в это мощное соседство вставить А. Варламова с жзловским «Булгаковым» и Д. Быкова с жзловским же «Пастернаком». Михаил Ефимович не может без своих присных. Он-то понимает, что создания атмосферы прозы и саму прозу не пишут так, как пишут тома ЖЗЛ. Возможно, это его групповой ответ на критику, которой подвергся и Быков, и Варламов, и сам Маканин с его «Асаном». Не воюет ли М. Е. с Поляковым?

[…] Вечером опять работал с Соней. Собственно, она из тома моих дневников собрала все цитаты, связанные с моим преподаванием. Всё, что касается меня самого, мне это интересно, и меня это волнует. Теперь я сижу и, вместо Сониных легковатых комментариев, вписываю свои, всё то, что давно и крепко обдумано. Это если бы я сам писал статью о себе! «Есин, не перехвали себя», — слышу я голос В. С. Если всё получится, я вставлю её работу в уже подготовленный кафедральный сборник, который утонул в дебрях агентства по печати. […]

[…]…в театре у Т. В. Дорониной премьера, которой я давно ждал и даже боялся — «Мастер и Маргарита» в постановке Валеры Беляковича. […]

Собственно, почти впервые я вижу МХАТ им. Горького не только полным, а буквально набитым. Посадили нас с Юрием Ивановичем в первый ряд. На этот раз я цветов не брал, а приготовил с подарочной надписью для Беляковича свою новую книжку. Так потом с первого же ряда ему её и вручил.

Я ведь так долго живу, что помню и спектакль Любимова с чуть обнажённой Маргаритой, качающейся на часовом маятнике. Это, к сожалению, всё, что я помню. Начался спектакль так, что я немножко заволновался. На сцене на каких-то цепях висели листы тонкого белого металла. Ну, вот, опять у Валеры какие-то металлические конструкции, как в его спектакле по Островскому. Но погас свет, и на этих листах высветился почерк Булгакова, а сами листы превратились в листы рукописи, парящие в тёмном небе. Как бы рукописями Булгакова был оформлен спектакль и в театре Гоголя. Но вот из-за этого металла с грохотом и звоном появилась свита, спектакль начался. Совершенно неожиданным, а не привычным сухим джентльменом, вышел Воланд у Кабанова. Это было мгновенное разочарование, что не играет сам Белякович. Но и Кабанов творит что-то необыкновенное по отдаче и характеру. Здесь я опять засомневался, но немедленно понял, здесь нет стремления булгаковский текст полностью перевести в сценическое действие — другая художественная эстетика. Огромные куски текста, будто в радиопередаче, были просто произнесены.

Это был дерзкий, но вполне удавшийся замысел. Первое действие шло два с половиной часа. Практически зал выслушал почти полный текст романа. Это, по крайней мере, серьёзнее того, что по телевидению показал нам Бортко. О сцене в ресторане — я сразу подумал о минувшем съезде кинематографистов.

[…] Как только приехал в Обнинск, раздался звонок Лёни Колпакова: умер Глоцарь, и сегодня с ним прощаются в Доме Литераторов. К сожалению, я уже подъехать не смогу. Лёг в ночь на 19-ое в постель и не проснулся. Под Пасху. А потом опять новый звонок: на этот раз Саша Колесников, он, как и я, в разных комиссиях, не забыл ли я, что мы сегодня с ним идём на «Горе от ума» у Любимова? Мы рабы нашей мобильной связи. Конечно, забыл, но обязательно пойду, во-первых, это новый спектакль, который Любимов подготовил к своему 90-летию, во-вторых, срабатывает интуиция, что надо себя пересилить, с чем-то я там встречусь любопытным.

[…] Почти не отдохнувши, еду на Таганку. День сегодня начался с шести. Как меняется восприятие, и как быстро угасают когда-то звонкие кумиры. Уже фойе театра с портретами, как талисман Высоцкого, и большим количеством разных скульптур, хотя и знаковых, с горящими на трёх роялях в белых чехлах свечами, с необычной керамической люстрой наверху, всё это кажется мне уже давно отжитым, даже провинциальным. Впрочем, в отличии от Доронинского МХАТ а с вечной нехваткой денег, здесь всё блестит, и новые, удобные мягкие кресла с откидывающимися сидениями.

Спектакль, который идёт два часа, вынес с трудом. И тут же пожалел, что в своё время не досмотрел, ибо было так же трудно и тягомотно, спектакля по той же пьесе в «Современнике». Спектакль, естественно, с дурной мейерхольдовщиной, от которой несчастный Всеволод Эмильевич, конечно, бы открестился. Всё шло в неких, как сейчас на окнах, только огромного размера, развевающихся шторах, которые ползают по пазам. Такие ленточные пластмассовые шторы у меня на кухне. И вся женская часть ещё и на пуантах. Ну, это мы уже видели и у Райхельгауза в театре современной пьесы. По типажам я бы даже принял актёров: и Чацкого, и Лизу, и Софью, которую традиционно ни один театр не разгадывает. А она просто умна, умнее всех и теряет своего единственно возможного в этой среде спутника жизни. Всё остальное чудовищно. Среди зрителей много молодых людей, которых, предполагая, что они читать ничего не станут, приводят в театр, чтобы образовывались. Многим из них так теперь и будет на всю жизнь казаться, что именно эту белиберду, когда монологи Фамусова перемежаются громкоголосием песен любимца Лужкова Газманова, русский классик и написал. Сам Любимов в начале спектакля стоял — мы сидели в тринадцатом ряду, почти возле выхода — с электрическим фонариком в руке и вспышками подавал актёрам какие-то сигналы. Осветительная аппаратура была, видимо, для рифмы, установлена и на сцене. Один раз какой-то смысл мелькнул: фиксировать знаменитые реченья и цитаты, но это опять в шторах замылилось. Состоялась бессмысленная казнь великой пьесы русского театрального репертуара.