Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Ну, родители были люди гостеприимные. Как не приветить странника?! И напоили его, и окрошкой по летнему времю угостили. А он и говорит:

— Раз тако дело, што вы меня так приветили, дак позвольте, я вам на дудочке сыграю.

Достал дудочку, поднёс ко рту, а она и запела:

Хозяева только охнули. Отец-от говорит:

— Ну-тко, странничек, не дашь ли ты мне на этой дудочке поиграть?!

— Как не дать? Дам!

Взял отец дудочку — а она и запела:

Тут и мать к дудочке кинулась. Сохватала, ко рту поднесла, а та своё выговариват:

Так родители про всё и узнали. Взял тут отец дочерей своих, вывел их в чисто поле и сказал:

— Была у меня, видно, одна на свете дочушка Овдотьюшка, и той теперь нет. Один голосок остался. А вы боле мне — не дочери. Идите, куда глаза глядят. Оне и пошли. После чужи люди сказывали, што каких-то двух сестёр на том самом месте, где была Овдотьюшка убита, волки заживо растерзали. По грехам, значит, и расплата.

Сказка эта про дудочку шибко мне в душу запала. И не только потому, что жалостная была. А ещё и потому, что в существование таких говорящих дудочек я с самого малого возраста свято верила. И вот как это вышло.

В деревнях издавна ребятишек подолгу грудью кормили. Иной карапуз уж сам сопли научился по мордашке размазывать и на улице вовсю верхом на хворостине гоняет, а дома всё норовит к матери за пазуху залезть. А матерям, с одной стороны, — забот меньше, чем ненасытный роток занять, а с другой — проблем меньше с рождаемостью. (Надеялись на так называемую «замену». Дескать, пока кормишь, не забеременеешь. Правда, с этим не всем везло. Бывали ведь и такие бабоньки, что мужик взглянуть не успеет, а у той уж живот пухнет. Ну, да не об этом — разговор).

Меня мама тоже долгонько у титьки держала. А потом-таки отправила к Старе на расстанюшки. (Стара со Старым тогда ещё в другой деревне — в Черемисской — жили).

И вот реву я там без сладкой титеньки и день, и другой, и третий… Не знаю, сколько прожила, только мама соскучилась, наконец, по своему «последышку» и притопала-таки по пыльной полевой дороге за десяток километров попроведать, как я там без неё обхожусь. Без маминого молочка я за это время, конечно, научилась жить, но вечером, едва забралась она ко мне на ещё тёплую после стряпни печку, я сразу принялась у ней за воротом шариться: а вдруг да удастся уловить что! Мама, понятно, меня тут же по руке вразумительно шлёпнула. И никакой нечаянной радости мне не отломилось.

…Проснувшись наутро, я обнаружила сидящего на лавке дальнего родственника бабушки — кривого Проню, который, по её рассказам, давным-давно потерял один глазок, наткнувшись в лесу на ветку. И вот глядит этот Проня на меня снизу вверх своим единственным глазом и говорит:

— А што это ты, Проходимка (Проходимкой меня Стара прозвала за то, что я, по её словам, в три с небольшим года, уже прошла «огонь и воду, и медные трубы»), ночью к матере за пазуху лазила? Ай-я-яй! И как не стыдно! Така больша, а за мамкину титьку хваташься!

— А ты откуда узнал? — вполне резонно поинтересовалась я, скатившись по приступочкам на пол и подбираясь поближе к гостю.

— Дак ведь у меня волшебна дудочка есть, — и показывает мне зелёную камышинку с вырезанными отверстиями. — Как подую в эту дудочку, она мне всё про тебя и расскажет. Вот позавчера, например, ты у Старой сметану из кринки с простакишей слизала. А вчера стащила первый огурчик, который она на окрошку оставила и под листом лопуха спрятала. А поза-позавчера.

Что я там натворила «поза-позавчера», Проня так и не успел рассказать, потому что в этот момент выхватила я у него волшебную дудочку — и хрясь её об коленку! На тебе, ябеда!

Но напрасно я с торжеством глядела на кривого Проню, рассчитывая увидеть, как он расстроится. Проня лишь расхохотался в ответ на мою выходку: — Ох! Ох! — только и выговаривал он сквозь смех. — Ох, и верно, Проходимка! Да таких волшебных дудочек у меня за деревней цельно болото растёт!