Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Миша вдруг шепнул: — Ну, их всех к чёрту! Пошли отсюда. Ты, в каком санатории отдыхаешь? Я провожу.

Лиза очень удивилась, как это Миша обратился к ней внезапно на «ты». Да ещё оставляет ту, с кем пришёл. Но ей было всё равно. Жизнь кончилась. Она стояла на краю пропасти. И юноша с огромными серыми глазами и смоляными кудрями подавал ей руку спасения.

И завертелся пошлый курортный романчик. С Володей она изменяла опостылевшему мужу, а с Мишей — любовнику, любимому до дрожи, до обморока, человеку, который сам отверг её. Лиза думала, что мстит Владимиру, а оказалось, она мстила себе, но потеряла сама себя в романе с юношей, который влюбился в неё без памяти. Каждое утро, расставаясь с ним, она презирала себя.

Но днём чувство мести по отношению к Володе вытесняло презрение. И новая ночь была повторением предыдущей. Ей казалось, что от прошлого оставалось только одно: она постоянно оценивала юношу в сравнении с окончательно потерянным для неё Володей. Несмотря на крайнюю и даже неприличную молодость, он однажды спросил:

— Лисёнок! Ты где? Вернись!

Она не вернулась. А при очередном предложении Михаила о свидании сказала, что сегодня хочет побыть одна:

— Унеси свой маг! Дай мне тишины и сна! После ужина прилегла отдохнуть и почти сразу же услышала еле слышный стук в дверь. Потом звук стал явственнее. Прозвучали слова Володи:

— Сдаюсь! Больше не могу! Можно нам войти?

— Сначала вошли, потом спрашиваете?! — с явной издёвкой в голосе сказала Лиза, — Ну и с чем таким срочным пожаловали?

— Лизок, не сердись. Эта Клара давно преследует меня. Буквально прохода не даёт.

— Ах, бедняга! Беззащитный ты мой! Что твоя «Клара у Карла украла кораллы, а Карл у Клары слямзил кларнет?» Улетела твоя Клара, так хочешь ко мне пристроится?

— Лисёнок! Ну что ты сердишься? И зачем тебе этот желторотик? Ты же себя компрометируешь! Вся наша всегдашняя компания ждёт нас сегодня на пикник у верескового поля. О тебе же судачить будут.

— А о Вас, нет? Давай, мотай отсюда. А я — задрипанная провинциалочка, Вам, москвичу патентованному, — не пара. Я уж как-нибудь так, с желторотиком, этих семь дней доотдыхаю.

После ухода Владимира она вдруг заторопилась домой. Всё казалось гадким. Ей хотелось выплакаться перед кем-нибудь. Отмыться от грязи, в которую сунула сама себя. Она поняла, что попала в тот клинч жизни, за которым не может остаться прежним ничто. Домой, домой! А здесь Лиза просто не могла при каждой встрече глядеть в глаза милому мальчику Михаилу, который спрашивал одно и то же:

— Чем я перед тобой провинился? Ну, скажи! Скажи, пожалуйста! Почему ты уезжаешь?

В вагон поезда «Трускавец-Москва» провожать её ввалилась целая толпа — они с Мишей заимели свою свиту. Поезд, как обычно, на путях стоял долго. Неестественно весёлая Лиза пела для провожающих. Коньяк лился рекой, был съеден не один брикет мороженого. Миша выглядел подавленным и растерянным. У маленького как будто отобрали самую любимую игрушку.

А когда вагон медленно поплыл вдоль перрона, Лиза увидела Владимира, который бежал за вагоном и что-то кричал.

Бархатный сезон кончился.

Путешествуя по России с поэтическими томиками в руках, рано или поздно начинаешь невольно сближать виденные тобой города с прочитанными тобой поэтами. Занятие это, в общем-то, и бесполезное, и безответственное, но — в высшей степени заразительное. И если размеренные ямбы поздней Ахматовой естественно соответствуют классицизму фасадов имперского Санкт-Петербурга, а налезающие друг на друга слова и строчки Пастернака — сутолоке сорока сороков церквей в центре старой Москвы, то «дикое мясо» стихов зрелого Мандельштама, это, скорее всего, — плавильный котёл нынешней Казани. Казани, где мусульманские мечети перемежаются христианскими храмами, где ультрасовременный торговый центр мирно соседствует с падающей башней Сююмбике, а многолетние развалины в самом центре города выгодно оттеняют шик «Дома татарской кулинарии» и гранд-отеля «Шаляпин» [62].

Что касается Норильска, под высоким северным небом которого я очутился этой осенью в третий раз, то он всё более напоминает мне поэзию Маяковского. Разумеется, не в плане вреда для здоровья (рассказывают, что после переезда «на материк» среднестатистический норильчанин живёт в среднем три-четыре года). Но также и не в плане того огромного количества ценных «ископаемых», которые поставляют России и Норильск, и Маяковский. Впрочем, если важность норильского никеля не оспаривается практически никем, то многим поэтическим находкам Маяковского пытаются ныне отказать в актуальности. Зря! Упрямое течение «реки по имени „факт"» противоречит такому подходу. И дело здесь не только в прямых наследниках Маяковского, коих множество — от Асеева и Вознесенского до Губанова и Сапгира. Так, например, подсчёты М. Л. Гаспарова демонстрируют, что рифмовка Иосифа Бродского ближе всего к рифмовке не Мандельштама или Цветаевой — как можно было бы ожидать — но именно Маяковского [63].