Кауи Хеммингс - Потомки

— Мэтт, — говорит Джули.

— Да, — отвечаю я. — Слушаю вас.

— Знаете, зачем я пришла? Потому что мне все известно. Потому что муж отказался прийти.

Я молчу и зачем-то роюсь в карманах. Нащупываю бумажный шарик и пытаюсь определить, что это была за бумажка.

— Я знаю, что Брайан с ней спал. Знаю, что ей… стало хуже.

— Она умирает, — говорю я.

— Не понимаю, что я здесь делаю.

— Мне очень жаль.

— Жаль? Чего вам жаль?

— Я не должен был к вам приходить. Я не знал, что у него семья. Простите.

Джули смотрит на одеяло, переводит взгляд на лицо Джоани.

— Джоани была красавица, — говорю я. — Она не так выглядела.

Джули кивает:

— Я чувствую себя ужасно, и все потому, что злюсь. — Она начинает плакать. — Злюсь на них обоих.

— Я тоже. И это очень странно и очень скверно.

Джули смахивает слезы.

— Когда он вам все рассказал? — спрашиваю я.

— Кто? Муж? — удивленно спрашивает она.

— Да. Он рассказал, когда мы ушли?

— Ничего он мне не сказал, — отвечает она. — Это Сид. Вчера он позвонил нам. Мы с мужем чуть с ума не сошли. Можете себе представить?

— Сид, — говорю я. — Так-так…

— Это, знаете, как…

Джули начинает смеяться, потом обмахиваться рукой. Мне кажется, на нее сейчас лучше не смотреть, и я гляжу в потолок, но потом снова перевожу на нее взгляд, не в силах скрыть раздражение.

— Что смешного? — спрашиваю я.

— Это ужасно, — говорит она.

— Джули, простите, я очень сожалею, но сейчас не время для этого. Мне нужно побыть с женой.

— Я знаю, — почти сердито отвечает она. — Я подумала, что это ужасно… что мой муж отказался приехать. Я решила, что если он не едет, то должна поехать я. Понимаете, я хотела сказать вашей жене, что мне очень жаль.

Возможно, в глубине души она радуется, что мою жену постигла такая участь. Мне не нравятся взгляды, которые она бросает на Джоани; я вижу контраст между ними. Лицо у Джули после отдыха на побережье загорело. Джоани рядом с ней кажется съежившейся, усохшей. Мне хочется защитить Джоани; я чувствую, что люблю ее так, как не любил никогда. Мне хочется взять ее за руку и показать Джули на дверь.

— Он все мне рассказал, — говорит Джули, обращаясь то ли ко мне, то ли к Джоани. — Но я прощаю вас за то, что вы вторглись в мой дом и хотели разрушить мою семью.

— Остановитесь, — говорю я, — не надо.

Она хочет еще что-то сказать; вероятно, она тщательно отрепетировала свою речь, но я не могу позволить ей сражаться с женщиной, которая не может ответить тем же. Куда исчезли утонченность, изящество, элегантность Джули? Она-то считала, что совершит благородный, возвышенный поступок, но на деле это просто гнев. У нее одно желание, одно стремление — как, впрочем, и у меня — защитить то, что принадлежит ей. Это война. Это всегда война.

Я решительно иду к двери и распахиваю ее, давая понять Джули, что ей пора уходить. Она вновь бросает взгляд на Джоани. Может, вытолкать ее из палаты? Мельком взглянув на цветы, Джули отворачивается.

— Он не любил ее, — говорит она.

— Знаю, но, когда он был с ней, он и вас не любил.

Она становится передо мной:

— Я пришла… Я не хотела, чтобы все так получилось. Я просто люблю свою семью, вот и все.

— Она моя жена, — говорю я.

Она ждет, что я еще что-нибудь скажу, но я молчу. Я мог бы сказать: «Она — любовь всей моей жизни. Иди домой, к своей семье, а я останусь здесь». Но я больше не хочу ничего говорить. Последние несколько дней вымотали меня до предела. Уходите, все. Пожалуйста, уходите.

Джули медлит, очевидно колеблясь, она не знает, ло-жать ли мне руку или обнять, но я даю понять, что не нуждаюсь ни в том ни в другом. Я вспоминаю, как поцеловал ее ради того, чтобы поставить на ней свой знак, как Брайан оставил свой знак на моей жене. От этих воспоминаний на душе становится противно. Глупая месть. Из всех женщин для поцелуя я выбрал Джули. Идиот.

Она выходит в коридор, я закрываю за ней дверь и смотрю на пышный букет белых роз. Я подхожу к своей жене, превратившейся в призрак. Сажусь на ее постель. Беру ее за руку, хотя эта рука не похожа на руку моей жены. Трогаю ее лицо, смотрю на запекшиеся губы. Глажу лоб, как гладил ее отец. И молча прошу ее простить меня, но тут понимаю, что она не бог и мне вовсе не нужно возносить к ней молчаливые молитвы.

— Прости меня, — говорю я. — Я люблю тебя. У нас было столько хорошего.

Пришло мое время. Я не хочу обнимать ее, потому что не хочу чувствовать в руках ее бессильное тело; не хочу целовать, потому что ее губы мне не ответят, и все же я ее целую. Я прижимаюсь губами к ее губам и кладу руку ей на живот, потому что отсюда появилось все — моя любовь и боль, гнев и гордость. И хотя я собирался прощаться молча, я произношу вслух: