Чума в Бедрограде

Истинно так.

В завешенное одним цельным куском льняной ткани окно лезли жёлто-красные (ну такие вот, как бы описать, тёпло-золотисто-розовато-прозрачные, таким иногда бисер делают, и откуда только Дима знает, каким бывает бисер) лучи солнца. Всё-то время он думает о солнце — любит потому что.

Мог бы, например, подумать о том, что всю чуму моросило, а сегодня не моросит — значит, этот день и правда последний. Мог бы — о том, что точно такое же солнце висело в небе сегодня утром, когда они ехали в такси с Максимом, и что оно при этом висело совершенно иначе. Мог бы — о том, что в степи почти не бывает дождей, но солнца всё равно не видно, потому что оно всегда в какой-то пелене, расплывается и отказывается быть точкой.

Мог бы, но не думал — не получалось толком сосредоточиться ни на чём, кроме тёпло-золотисто-розовато-прозрачных лучей, рассеянных поглаживаний Гуанако и не холодящего руки графина с водой (ещё б их что-то холодило, и так ледяные). В мире существовало только то, что можно потрогать, и то, чего принципиально потрогать нельзя, вроде абстрактных споров.

Голова захлопала ушами и улетела к солнцу, оставляя телу возможность воспринимать только самое актуальное — и то в виде большого одолжения. Прошлое, будущее и чем всё это закончится пытались взволновать, но не волновали.

Можно же просто жить, а не жить в растянутом между вчера и завтра виде, как к батарее прикованным.

Можно быть точкой, а не расплываться в пелене.

— Если хуй не получается измерить в ходе наблюдения, необходимо ставить эксперименты, — сообщил Дима Гуанако. — К слову, у меня к тебе был важный вопрос. Насколько драматично — по десятибалльной шкале — я выглядел, когда меня принесли?

Гуанако посмеялся — именно посмеялся, а не заржал. Аккуратно и немного неловко, как будто от слишком громких звуков вспомнилось бы слишком много весёлого.

— Знаешь, а я не понял, — опять чуть виноватым голосом признался он. — Глянул мельком и так с одного взгляда охуел, что просто как-то не получалось заставить себя посмотреть ещё раз.

Рассеянные поглаживания были на самом деле растерянными и слегка встревоженными, никаким абстрактным спорам этого не перебить.

— Жаль, — вздохнул Дима, — может, это пролило бы свет. А то знаешь, мне сейчас каждый глоток воздуха кажется сладостным нектаром, а каждый звук твоего голоса — небесной серенадой. И причины этого, в общем-то, ясны — не сдох же. Но это ведь не на самом деле, правда? А что на самом деле, я не могу понять, потому что у меня плохо получается думать.

Гуанако не жаждал мыслительных процессов, Гуанако жаждал исключительно тактильных ощущений, которых тут же получил сполна.

В эпоху великой слабости во всём теле сложно просто тереться о первую попавшуюся под щёку часть тела, но тем приятнее.

— Ты не привыкай к серенадам, всё равно отпустит скоро, — по-бытовому пожал тщательно потёртыми плечами Гуанако. — Отходняк у тебя обыкновенный. Наслаждайся, пока не рассосётся.

— Я и наслаждаюсь, — улыбнулся Дима. — Ощущения, не при тебе будь сказано, как после особо одухотворяющего эротического акта. Все бурные переживания всё-таки — одно и то же.

Ответно потиравший Димин затылок палец Гуанако ревниво замер.

Сам Гуанако — надулся.

— Я так и знал, что всё хуйня! Все эти подозрения, кто кого заразил, тьфу. Максим мне всего-навсего отомстил за то, что я у него Габриэля Евгеньевича на пару недель подрезал, — пробурчал он. — Все ваши высокодуховные разборки с морем кровищи отныне классифицируются как измена.

Гуанако патологически не умеет обижаться, а когда пытается — у него выходит как-то дурашливо и невсерьёз. И это особая марка умилительности.

По поводу чего Дима совсем-совсем растаял.

— Измена без взаимного согласия классифицируется как насилие, а насилие надо мной тебя, помнится, более интересует, чем возмущает. Так что наслаждайтесь с нами, наслаждайтесь как мы, наслаждайтесь лучше нас.

Гуанако призадумался над этой сентенцией, возмутился, сжал Диму так, как при его ранении явно не полагалось (серенады не серенады, а глухая боль во всём теле, головокружение и слабость проходить не спешили), снова задумался и пожевал один из эротических регионов Димы.

— Я в растерянности, — пробормотал он сквозь жевание. — Как-то всё совсем, гм, как раньше. Сильно, сильно раньше. Ещё и весь этот трёп про мышление и действительность — это же прямо как до всякой Колошмы. Как дома под самогон и под твои заверения, что тебя не надо выгонять, потому что ты носки стирать умеешь. Ни разу ведь так и не прикоснулся, блядина.