Чума в Бедрограде

Когда Гуанако точно знал, что ситуации можно помочь чем-то конкретным, он всегда становился крайне деловым и целенаправленным, но вот сейчас у него как-то не очень получилось.

— Это кошмар. Как просьба «расскажи анекдот» или ещё что-то такое. Правильный вопрос, ха-ха, тут даже образцовая гэбенная синхронизация не поможет. Варианты, блядь! Много их, — усмехнулся он, топчась возле койки и не решаясь сесть на неё обратно. — А так хочется хоть в частной беседе сделать всё правильно и нигде не налажать с выбором оного. Блядь.

Это было, гм, умилительно.

Как будто он всерьёз боялся, что, если сейчас задаст неправильный вопрос, что-то испортится.

Как будто он всерьёз боялся, что что-то может испортиться.

То, что было между Димой и Гуанако, было не между , а в них самих. Именно поэтому когда они не очень ожиданно встретились восемь дней назад, в прошлую субботу, ни сложностей с первой репликой, ни вопроса, что делать, не возникло. Именно поэтому если бы от мая до прошлой субботы прошло не три месяца, а тридцать лет, всё было бы точно так же. Плюс-минус разыгрывание перстней, а вот надрались бы и поржали с гарантией.

Когда настолько хорошо знаешь друг друга, когда настолько легко и спокойно жить, настолько хорошо зная друг друга, ничего уже не может испортиться само собой — разве что обстоятельства приключатся.

Головы гэбен, наверное, впадают в панику и рефлексию, если у кого-то из них возникают проблемы с синхронизацией и он начинает бояться что-то не так сказать, а Дима может просто умилиться.

И отмахнуться.

Ну какие могут быть неправильные вопросы, если и неправильных слов-то нет.

А вопросы, к вашему сведенью, как раз из них и сделаны.

— Подсказка: «Дима, я наблюдаю на твоём теле нетипичное покраснение! Не может ли это быть связано со, скажем, ранением? Возможно, ты хочешь рассказать мне, как так вышло и не беседовал ли ты в процессе со своими ногами?» Только не говори мне, что ты уже всё вынюхал, и мне придётся рассказывать самую, пожалуй, эпическую историю из своей жизни Ройшу, — фыркнул Дима.

— Так тебе выговориться надо? — хлопнул себя ладонью по лбу Гуанако и плюхнулся-таки на койку.

Лицо у него при этом было таким, как будто Дима на его глазах трансформировался в крошечного пушистенького зверька, что вызвало повышенное сопле- и слюноотделение.

Облегчённое у него было лицо.

Воспоследовал акт романтической зоофилии и всё то прочее, о чём определённо было бы неловко рассказывать Максиму, если бы он вдруг снова воспылал желанием узнать факты чьих-нибудь биографий.

— И всё опошлил, — вернулся Дима к диалогу, когда получил такую возможность. — Не выговориться, а поделиться бесценным опытом. Зачем вообще хоть что-то делать — и особенно истекать кровью — если потом не можешь об этом рассказать?

Гуанако замялся.

— Ну гм. Нельзя сказать, что я ничего не знаю, — виновато покаялся он. — Показания Охровича и Краснокаменного, Мули Педали и Максима вместе составляют достаточно целостную картину. Фактическую, в смысле. Но под бесценным опытом ты наверняка подразумеваешь, эм, не совсем факты.

И посмотрел на Диму с таким ути-пути-зверьком во взоре, что желание патетически пересказывать своё своеобразное, но всё-таки просветление сразу отпало.

Ну, почти.

Немного осталось.

— Знаешь, в моей жизни происходило довольно много событий, с которыми моя же голова как-то, гм, не понимала, что делать, — дал Дима волю аналитическим талантам. — От самого первого переезда в Бедроград — да что там, до того, в Столицу — да что там, от старшего отряда — хотя, знаешь, в семь лет у меня тоже всё интересно было… Короче, кажется, от начала времён на мне большими буквами напечатано «кромешный пиздец». И вот с наступлением чумы ресурс мозга, способный просто складывать пиздец стопочками и распихивать по углам, не обрабатывая, исчерпался.

Дима завистливо посмотрел на гуанаковскую самокрутку и постановил, что не так уж его от табака и воротит.

Зачем вообще хоть что-то делать, если не можешь потом об этом рассказать, и зачем хоть что-то рассказывать, если не можешь при этом размахивать сигаретой?

Хотя шибко сильно размахнуться не вышло.

Как выяснилось, не вышло даже зажигалкой щёлкнуть по-человечески.

Издержки бесценного опыта.

— Я вообще-то всегда с подозрением относился к психическим заболеваниям, связанным с чем-нибудь неочевидным, — продолжил Дима, когда Гуанако зажёг ему сигарету. — Типа все эти вытеснения, замещения и прочая сыпь на коже от больших переживаний — фигня какая-то, мозг не так работает! Но вот веришь — у меня правда образовался внутренний голос. Такой, в порядке не раздвоения личности, а расслоения, что ли. Я сперва думал, что это просто моя многогранная и противоречивая натура так работает, а потом он воплотился. Почти даже визуально. Наверное, многогранная и противоречивая натура решила, что так дальше жить нельзя, и просто обнулилась. Наверное, это отрицание — термин такой психологический, когда до мозга ничего не докатывается, а ты просто идёшь дальше весь из себя весёленький, посвистываешь. Наверное, это не очень хорошо. Хотя ты вон так всю жизнь живёшь — и ничего, доволен.