Чума в Бедрограде

Контрреволюционное движение (и Максим лично) остались перед Гуанако в долгу.

И чем дальше, тем больше этот долг рос: Гуанако покрывал, отмазывал, ручался, заступался перед другими преподавателями, объяснял врачам в больницах ножевые ранения, пару раз объяснял даже наличие взрывчатки следственному отделу при Бедроградской гэбне, расплачивался однажды с портовыми нелегальными продавцами этой самой взрывчатки, которые постфактум потребовали от совершенно неопытных в подобных делах членов контрреволюционного движения каких-то безумных денег.

И каждый, буквально-таки каждый раз повторял: бросайте вы это дело. Без громких нравоучений и без тихого страха перед тем, на что они замахнулись. Просто, логично, весело повторял — так, как читал лекции, писал статьи и рассказывал скабрёзные анекдоты про Хикеракли.

А потом случился четвёртый курс. Две трети участников движения тогда уже потихоньку отошли от контрреволюции молитвами Гуанако, оставшаяся же треть задумала совсем серьёзное мероприятие — поиск и последующее уничтожение самого Бюро Патентов.

И тут к ним пришёл завкаф истории науки и техники, Воротий Саныч.

Вздохнул, покачал головой и поведал отрезвляющую историю о каком-то юном и яром почитателе голоса Революции Твирина, который хотел сделать то же самое — уничтожить Бюро Патентов. Именно тогда Максим и ещё несколько человек и узнали, что Воротий Саныч — полуслужащий этих , работает напрямую с самым верхом, хотя история и без того звучала убедительно и весомо, более чем. Воротий Саныч в лоб заявил: он — не только как должностное лицо, но и просто как сознательный гражданин Всероссийского Соседства — вынужден будет доложить о планах контрреволюционного движения куда следует, если оное контрреволюционное движение не прекратит своё существование. Немедленно. А если не прекратит — пусть начнёт с его, Воротия Саныча, уничтожения. Перед тем, как идти на Бюро Патентов, мол, стоит попрактиковаться.

Уничтожать пожилого, уважаемого и во всех отношениях приятного завкафа науки и техники никто и не думал, Максим — тем более. Зато Максим всерьёз рассматривал перспективу уничтожить того, кто этого самого завкафа-полуслужащего на них навёл.

Дикость, конечно, но прямо сейчас кажется — может, зря тогда не решился?

…Максим ждал автопоезда под зарядившим снова дождём в одной рубашке — чёрный шёлк, тонкий, совсем не защищает ни от дождя, ни от ветра. Плащ, пиджак — всё осталось на кафедре, он ведь не хотел сбегать, не хотел громких жестов и ругани, просто так вышло. Просто его Университетская гэбня больше не желает слышать, что говорит Максим, — так же, как когда-то не пожелало его контрреволюционное движение. И у обеих этих личных катастроф наличествует как минимум один совпадающий компонент — Гуанако.

Чёрный шелк промок и лип теперь к телу, впускал под кожу холод. Старик, укрывавший зонтом свою пышную пепельную бороду, уставился на Максима с неприятным сочувствием, кивнул на тонущие в лужах рельсы:

— Полчаса уже стою, а ни одного автопоезда так и не было. Авария где-то, что ли?

Максим пожал плечами, дёрнулся посмотреть на часы и не посмотрел — незачем. Время пусть себе идёт без него, сегодня спешить некуда, кто-то другой справляется и сам. Или не справляется, что тоже сейчас неважно.

— …В 20-х вообще кое-как ходили, дело понятное, а потом выровнялось, — вещал о чём-то своём старик. Очевидно, об автопоездах, — зато в 37-м пожары случились, а движение никто восстанавливать не торопился, не до того, видать, было — Твирин умер, радио замолчало, какие тут автопоезда. А потом в городе транспорт не ходил по полдня только в 45-м и 53-м — это, значит, Приблев и Мальвин. Ну с Твириным ясно — голос Революции как-никак, после Набедренных первый человек, а эти двое-то почему? Другие члены Революционного Комитета, померев, за собой автопоезда не утаскивали. Я-то всё помню, у меня балкон прямо на остановку выходит — никогда в тишине не покуришь, всё рельсы гремят. А когда не гремят, так и страшно — вдруг случилось чего?

Максим горько усмехнулся.

— Полчаса, конечно, ещё не конец света, — всё продолжал и продолжал старик, потряхивая в такт зонтом, — но тоже подозрительно. Это куда ж сейчас городская власть смотрит, если за полчаса с аварией не разобраться?

Куда смотрит сейчас городская власть.

Максим отстранённо — как сквозь стекло — удивился, что этот вопрос его совершенно не занимает. Хоть прямо на него с чердака ближайшего дома, да пожалуйста. Он при табельном оружии, в конце концов. Головам гэбен стрелять друг по другу запрещено, но и смертельно опасную болезнь на собственной территории культивировать не то чтобы разрешается. Все рамки и так уже перейдены, чего теперь-то мелочиться?