Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус!

Под конец Хэттер разгадала игру телепатки. И при этом успела рассказать мне про ваших вымышленных персонажей, о существовании которых я даже не подозревал. Оказывается, в твоей голове скрывался целый мир. Ты, наверное, краснеешь, читая эти строки (если они тебя, конечно, найдут). Полно! Квакуша, Бонни, Жирар — твои персонажи сияют счастьем, они как лимонный шербет, как сахарная вишня в ликере, они почти святые. Вот про кого мне надо было рассказывать тебе по ночам, а не требовать список совершенных за день грехов. Экий старый зануда! Кстати, тебе, наверное, будет любопытно узнать, что Хэттер бросила работу в суде и сейчас пишет детские книжки про твоих персонажей. Хорошие, добрые книжки; может, их даже опубликуют. Хэттер и Барб разрешают мне читать их вслух близнецам, так что и я оказался в выигрыше от решения твоей подруги. Просто удивительно, как похожи на тебя близнецы. Интересно, что бы сказал Кент? Знаешь, он постепенно стирается из моей памяти. Приходится изрядно потрудиться, чтобы представить себе его лицо, услышать его голос. Зря я тебе это говорю: значит, и тебя я когда-нибудь забуду. Пожалуйста, не истолковывай так мои слова.

Да, забыл сказать — я пишу это письмо в одном центральном компьютерном салоне, который работает круглые сутки. Я единственный по эту сторону зала. В противоположном конце двое (полагаю, ностальгирующие немецкие туристы) пытаются отправить факс.

Наверное, рай похож на этот салон: чистота, порядок, каждый при деле. А какое освещение! Зайдя сюда, кажется, что прежде бродил в ирландском тумане.

Зачем я здесь? Я здесь потому, что у меня нет своего компьютера. А еще потому, что сегодня мне позвонили из полиции Чилливака и сказали, что нашли твою «изношенную» фланелевую рубашку с платежной банковской картой в кармане. Нашли на болоте около леса: она запуталась в камышах, и ее приметили ребята, ходившие стрелять из пневматических ружей. Я спросил полицейских, собираются ли они прочесать лес, но копы, хоть не рассмеялись в трубку, дали четко понять — ничего подобного не планируется. Лишь прислали мне карту.

Так что я сейчас допишу письмо, распечатаю его, сделаю тысячу копий и с рассветом поеду на то самое болото. Там я прикреплю копии к деревьям яркими кнопками — я видел коробку на прилавке, когда регистрировался, чтобы поработать за этим компьютером. Я хорошо знаю этот лес, знаю, каков он в это время года. Пустые паутины, где их многоногие ткачи притаились с краю; сумах и завитой клен с разноцветными листьями и запахом мятной карамели; кедры, ели и тсуга, вечнозеленые и вечно темные. Знаю, как звуки превращаются в тени и как легко при желании оставаться незамеченным в этом лесу. Теперь ты саскватч, ищешь кого-нибудь, кто спасет тебя от одиночества, и гибнешь от осознания своей непохожести на других. Пусть ты прячешься, но ты жив, Джейсон. Ты там. И я хорошо помню из времен своего детства: саскватч никогда не теряет надежду, даже если эта надежда — всего лишь однажды столкнуться со мной. Впрочем, это уже что-то.

Ты спросишь, верю ли я все еще в Бога. Да, верю, хотя, может быть, не в истинном смысле этого слова. В конце концов, может, когда-нибудь выведут уравнение, вроде тех, какими мы пользуемся в страховом деле, что верить на три процента проще, чем не верить. Скажешь, цинично? Надеюсь, нет. Пусть я и страховой агент, но тоже горюю, принимаю, бунтую, смиряюсь. И вновь бунтую, повторяя цикл снова и снова. Вряд ли я смогу верить так искренне, как когда-то верила Шерил.

Мы ни разу не говорили о ней. Даже не говорили. Я так и не рассказал тебе — восемь лет назад мне позвонила ее мать (мой телефон есть в справочнике) и сказала, что до этого дня считала тебя виновным в гибели ее дочери, а потом… «Удивительное дело, сегодня утром я варила кофе, а потом решила положить еще одно яблоко Ллойду в портфель — они сейчас такие вкусные, яблоки, — и, раскрыв портфель, увидела между двумя папками книжку о Делбрукской трагедии. И в книге была фотография Джейсона, фотография, которую я не видела уже несколько лет. Не знаю почему, но я вдруг поняла, что Джейсон невиновен». Глупая, глупая женщина… Но что взять с человека, чья дочь так ужасно погибла? У тебя-то детей нет; ты не знаешь, каково их терять. Это не упрек, было бы нелепо с моей стороны его делать. Просто констатация факта.

Только я не потерял тебя, сын мой. Нет, нет, нет! Ты найдешь мое письмо, я знаю, найдешь. Ты не пропускал ни одну из моих выходок — не пропустишь и сейчас. А знаешь, что будет, когда ты его прочтешь? Произойдет нечто необычайное. Наступит обратное солнечное затмение — представь, солнце засияет посреди ночи, — и, увидев свет, я побегу по улицам, крича: «Вставайте! Вставайте! Мой сын пропадал и нашелся!» Я буду стучаться в каждую дверь, и крик мой достигнет ушей самого Бога: «Вставайте! Слушайте все! Свершилось чудо, сын мой был мертв и ожил. Ликуйте! Ликуйте все! Мой сын возвращается домой!»