Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус!

А вот еще всплывают в памяти слова Реджа:

«Глупец! Чудовище! Слабак! О тебе и на Судном дне не вспомнят».

Отец, как видите, стремился доказать, что я — полное ничтожество. И может, моя сегодняшняя никчемность — результат тех старых дней.

Кент же никогда ничтожеством не был. Предполагалось, что он как минимум устроится в отцовскую страховую компанию — так и вышло, — женится на подходящей девушке — он так и сделал, — и будет вести честную и праведную жизнь — чем он и занимался, пока ровно год назад подросток на «тойоте» не превратил его в отбивную при выезде на Колфейлд.

Я скучаю по Кенту и, видит Бог, искренне жалею, что не был с братом по-настоящему близок. В сравнении с его организованностью и целеустремленностью мои собственные усилия смотрятся жалким подобием. А эта праведность! Однажды, в шестом классе, его выгнали с уроков за скандал, устроенный по поводу пасхальных яиц (мол, «язычество это, богопротивное дело, символ плодовитости, тайно поощряющий похоть»). Вы спросите, откуда у шестиклассников похоть? Не важно, Кент уже тогда умел использовать религию в своих целях. Он прирожденный политик.

Отец тогда сразу помчался в школу заступаться за Кента — только пятки засверкали. Размахивая кулаками и грозя судебным разбирательством, он потребовал, чтобы в классе Кента не красили яиц. Изумленные учителя, готовые на все, лишь бы отвязаться от свалившегося на них буйнопомешанного, пошли Реджу навстречу. Мы потом долго молились за обедом, после чего отец с Кентом пустились в разговор о традиции пасхальных яиц, слишком заумный для меня тогда. Мать же оставалась безучастной: с таким же успехом она могла сидеть перед испорченным телевизором.

Или вот еще про Реджа. Лет в двенадцать меня поймали обирающим малиновый куст в соседском огороде. Тяжкий грех. Неделями отец делал вид, будто меня не существует. Он мог столкнуться со мной в коридоре и, не проронив ни слова, пройти мимо, словно я стул какой-нибудь. А политик Кент всегда оставался в стороне от наших конфликтов.

В таком обращении были и свои плюсы: если меня нет, то и наказывать некого. И я пользовался этим преимуществом за обеденным столом. Начиналось все обычно с того, что мать, потягивая вино из бокала, спрашивала, как дела в школе.

— Нормально, — отвечал я, — только знаешь что?

— Что?

— У нас в школе ходят странные слухи…

— О чем же?

— Ну, знаешь… Говорят, Бог курит.

— Джейсон, пожалуйста…

— И это что! Оказывается, он еще пьет и пробует наркотики. Это же Бог их изобрел! Только вот ведь штука: ему что пьяным быть, что трезвым — совершенно без разницы.

— Джейсон! — Мать пыталась остановить поток богохульств. — Джейсон, перестань!

Дипломатичный Кент тихо ждал, пока у отца сдадут нервы.

(И кстати, видимо, издеваясь над отцом, я научился высказывать собственное мнение.)

— Похоже, Бог ненавидит всю музыку двадцатого века.

Отец багровел от гнева, когда я втаскивал Бога в наш мир.

— Говорят, Богу нравится конкуренция между «Пепси-колой» и «Кока-колой».

Молчание.

— Говорят, у Бога хипповая прическа.

Молчание.

После плановой прививки во время эпидемии гриппа:

— Говорят, Бог тоже колет себе мертвых микробов, чтобы они плавали в его крови и защищали от разной заразы.

Молчание.

— Говорят, если бы Бог водил машину, то выбрал бы спортивный «форд-лтд» семьдесят третьего года выпуска с бордовым откидным верхом, кожаным салоном и скошенными задними боковыми окнами.

— Передай-ка лучше маргарин, ворюга.

Я вновь существовал.

Полночь. Поминки позади. Ходил ли я на них? Да. Я даже выбрал наименее грязный костюм, приглушил одеколоном ненужные запахи и в меру сил старался выглядеть прилично. Но прежде мы с Джойс поехали за мамой. Ее квартирка находится около Лонсдейла, в новом блочном доме, построенном в стиле Тюдоров. Там есть ванна с гидромассажем, оптиковолоконная связь с миром, а во дворе — неискренняя надпись с наилучшими пожеланиями. Мама — единственная в доме, у кого нет детей, и соседи, узнав, что к малышам она равнодушна, сидеть с ними не рвется и, пожалуй, слишком много пьет, начали ее избегать. Когда я вошел в квартиру, мать сидела перед телевизором. На плите в консервной банке кипел суп — так давно, что превратился в тягучую несъедобную массу. Я кинул банку в раковину, где она яростно зашипела.

— Привет, мама.

— Здравствуй, Джейсон.

Я сел, наблюдая, как мать возится с Джойс. Хорошенько потрепав ее, она сказала: