Дуглас Коупленд - Элеанор Ригби

Я, наверное, казалась ей ведьмой.

После недели таких «сеансов» Джереми не выдержал.

— Помяни мое слово, скоро ее озабоченность перейдет в сексуальное русло. У нее болезненная потребность опекать, а я — мечта женщины с нереализованными материнскими инстинктами. Не хочу становиться узником. Донне придется нас покинуть. Что предпримем?

— Самое лучшее — просто сказать ей, чтобы больше не приходила.

— Разбираться тебе. Ну и скандал же будет…

Предчувствия его не обманули. Произошла некрасивая и утомительная сцена. Меня упрекали в неблагодарности, а Джереми поставили в вину, что он симулирует болезнь, намеренно вызывая жалость… Одним словом, вспоминать тошно. Не переношу эту женщину. Стоит единожды увидеть, как человек психует, больше никогда не будешь воспринимать его по-прежнему. Можно сто раз услышать от других, что такой-то и такой-то с заскоками; со стороны такие истории кажутся забавными, а реально столкнешься — все, отношения сразу оборвутся.

Вскоре после тех неприятностей заскочил Лайам: выкроил время в обеденный перерыв.

— Донна очень расстроена.

— Она психопатка, — прокомментировал Джереми.

В тот день он чувствовал себя прилично — чужой человек и не догадался бы, что парень разваливается на куски.

Лайам был достаточно умен, чтобы оставить неприятную тему.

— Со мной приехали трое друзей из хора. Они внизу, в машине. Можно я приглашу их послушать, как поет Джереми?

Это была такая беспардонная и неожиданная просьба, что мы с радостью пригласили гостей: двух женщин и мужчину. Они вели себя вежливо и тихо, и впервые мне представилась возможность угостить визитеров чем-то кроме пудин га в стаканчиках и анисового ликера. Одна из посетительниц захватила кассетный магнитофон и пользовалась им, страшно смущаясь — и зря. Она спросила Джереми, исполняет ли он классический репертуар.

— Могу, хотя не знаю теории, пою по наитию.

— Это ничего.

— Так что вам спеть наоборот? Не забывайте: тридцать секунд — мой предел.

— Вообще-то у нас тут списочек имеется…

И в самом деле, они подготовили целый перечень. Мы два часа занимались только записью. Во время исполнения некоторых произведений Лайам старался поддерживать беседу, чтобы обезопаситься от обвинений в монтаже.

Потом гости вчетвером ушли — и вечер закончился.

Опять обнаружила его записки на клочках бумаги…

Новый порядок, холодные белые лампы горят и гаснут.

Торнадо с нимбом.

Какой-то человек бросает растерзанный труп в багажник «шевроле».

«Боинг 747», отель на крыльях, летит в Иерусалим, со складными стульями вместо кресел.

В конечном итоге полицейские все-таки выяснили, кто прикончил парня-трансвестита в далеких семидесятых. Убийцей оказался кондуктор Бен, тот самый, что так горевал при виде тела — на пару с человеком, который подвез меня со станции. Ведь меньше всего подозревают того, кто находит жертву. У них произошла какая-то ужасная размолвка на почве секса; кстати, впоследствии выяснилось, что у Бена случились столь же чудовищные «неувязочки» еще с тремя несчастными.

На следствии Бен сам признался, что накричал на девчонку, потому что хотел, чтобы тело сильнее разложилось, прежде чем его найдут. Глупец. Если уж так боялся, что покойника обнаружат, прошел бы четверть мили до туннеля.

Я подумала о той чудовищной находке и сразу вспомнила Джереми — таким, каким я впервые увидела его в больнице. Ощущение присутствия какого-то божественного промысла объединяло оба происшествия. Я решила снова наведаться к железной дороге. Может, аура того места подстегнет что-то внутри, наведет на воспоминания о римской ночи на крыше дискотеки. Одним словом, не повредит.

Я доехала до бухты Подковы — день выдался чудесный! — припарковала машину и взобралась на железнодорожное полотно. Все выглядело, как и раньше, даже запах стоял прежний. Приятное чувство, будто время не коснулось этих мест. Я сорвала веточку молодой ольхи, в точности такую же, какой проверяла труп. Подошла к месту, где когда-то лежал покойник: ничто не напоминало о том, что человек встретил здесь свой конец — не было ни выцветшей на солнце пластмассовой маргаритки, ни пары колышков, вбитых наподобие креста.

Я прошла чуть дальше. На кустах висела ежевика, и птицы устроили здесь настоящее пиршество. Казалось, теперь на путях меньше мусора, чем в прежние времена, ну а в остальном — семидесятые, да и только.

Как я ни старалась, ничто не навевало воспоминаний о той ночи в Риме: не помню ни группового изнасилования, ни назойливых приставаний. Я была с собой полностью честна; если бы могла забыть о беременности, давно бы выкинула все те события из головы.