Письмо этим не кончалось, писал он и дальше, вроде того: „...писать я вам не могу... мне не пишите...” На том все и закончилось, больше он не писал и о судьбе нашей ничего не знал до 1936 года» [8] .
В довершение всего, когда Ивану удалось встретиться с отцом, тот рассказал ему, что «Шура» не только отказался принять беглого «кулака» Трифона Твардовского и своего брата Павлушу и хоть чем-то помочь им, но, кажется, готов был сдать их властям. В таких случаях раньше говорили — бес попутал. И правда, тогдашнее историческое время, если можно так выразиться, кишело бесами — и пробуждало бесов, прячущихся во тьме человеческого сознания. Противостоять им мог только святой, а Твардовский был крепкий земной человек хорошей закалки, из потомственных ковалей, но и его душевные силы были подточены временем.
И ведь не был же трусом никоим образом! В 1934 году пишет стихотворение «Братья» с такими строками:
Лет семнадцать тому назад
Мы друг друга любили и знали.
Что ж ты, брат?
Как ты, брат?
Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?
А в поэме «Страна Муравия» (1936) были такие знаменитые теперь, а тогда не пропущенные цензурой строки, за чтение и «пропаганду» которых был арестован в 1937 году ближайший друг Твардовского А. Македонов [9] :
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, —
Милицейские ребята
Выводили под руки…
Поэма «Василий Тёркин» в газете Юго-Западного фронта печаталась независимыми целостными главами-эпизодами именно потому, что в любой момент мог погибнуть как солдат, читающий ее, так и сам автор [10] .
Был ли Твардовский человеком плоть от плоти своей эпохи? Безусловно.
«Несомненно, что доминировала в личности Твардовского ценностная компонента советской культуры, включавшая <���…> ряд важных черт, прежде всего строгую внутреннюю дисциплину, основанную на соблюдении незыблемых иерархических табу в общественном и личном поведении и исключавшую какое-либо легкомысленное „своеволие”» [11] .
Собственно, сам Твардовский не раз отмечал, что именно Советская власть дала ему возможность сделаться поэтом. «…Путь, пройденный Твардовским — сыном крестьянина со смоленского хутора, ставшим выдающимся поэтом и одной из влиятельных фигур в государстве, может служить одной из наиболее ярких иллюстраций позитивных, истинно демократических статусных изменений, которые принесла с собой Октябрьская революция. При этом явление Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 20-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли бы мог состояться как поэт с той степенью масштабности и самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща» [12] . Однако, пишет далее В. Есипов, «именно <���…> концентрированность исторической народной обиды на власть делала поэму («По праву памяти». — М. Г. ) ярчайшим и социологически точным отражением важного спектра общественных настроений середины 60-х годов. Эти настроения широко и многопланово выражались в деревенской прозе и публицистике, которая всегда занимала одно из центральных мест в „Новом мире” (произведения В. Овечкина, А. Яшина, В. Тендрякова,
С. Залыгина, Б. Можаева, Е. Дороша, В. Белова, Г. Троепольского, Ф. Абрамова)».
Иначе говоря, именно душевным ранам Твардовского мы во многом обязаны взлету «шестидесятнической» литературы. В этом контексте все тем же пожизненным искуплением выглядят работа над поэмой «По праву памяти» и «пробитая» в «Новом мире» публикация повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в 1962-м, и превращение «Нового мира» тех времен в символ «шестидесятничества».
Знаменитая максима Роберта Пенна Уоррена («Ты должен сделать добро из зла потому, что его больше не из чего сделать»), в общем-то, применима к каждой яркой фигуре советской подцензурной литературы: к Валентину Катаеву, удерживавшему на почти недостижимо высокой планке «комсомольский» журнал «Юность» и донесшему до нас в своих «мовистских» текстах дух страшных и прекрасных 20-х, Константину Симонову, в глухое время пробившему в печать «Мастера и Маргариту», и многим другим «Вилли Старкам» советских времен — одновременно честным и циничным, писателям и бюрократам, победителям и побежденным.
Читать дальше
