Три собаки — это как бы три испытания, посылаемые судьбой героине, чтобы дать ей возможность обрести свою человеческую сущность. Первую — сбитую машиной — она убила в детстве как бы из жалости. Вторая стала своеобразным «козлом отпущения», заменив собой мужа Ады. С третьей собакой — породистой борзой по имени Шарль — у Ады складываются поначалу почти человеческие отношения: «Время от времени Ада видела Шарля во сне, и тогда они всласть беседовали по-настоящему. <���…> Затрагивали и философские вопросы, и даже что-то про Бога… причем инициатором всегда был Шарль, Аду эти темы не трогали, она поддерживала беседу из вежливости». В результате собака в этом рассказе оказывается ббольшим человеком, чем главная героиня: фактически привязавшийся к своей хозяйке Шарль делает попытку спасти душу Ады, но терпит неудачу — возможно, что как раз в силу полного отсутствия этой самой души. Интересно также, что священник опознает в Аде бесовскую силу: «Однажды возвращаясь с прогулки, уже наяву, Ада и Шарль повстречали молодого священника. Мельком взглянув на Аду, священник вдруг вскрикнул „Изыди! ”, трижды перекрестился и быстро пошел, почти побежал прочь, на ходу бормоча молитву». Кульминацией рассказа становится момент ложного прозрения — Ада принимает за конец света освещение, созданное во время съемок фильма, и в первое мгновение пугается и раскаивается: «У Ады Ивановны задрожали колени. Так вот он, конец света… Господи! Ноги подкосились, она упала в мокрую траву и стала неистово креститься. Господи помилуй, Господи прости! В этот страшный миг Ада вспомнила все и за все молила ее простить…» Но раскаяние это порождено исключительно страхом, и потому, когда причина зарева объясняется, Ада приходит в ярость и жестоко убивает свою третью собаку. И вот этот завершающий порыв жестокости, мотивированный в рассказе Некрасовой исключительно эмоционально, чем-то напоминает безошибочно выстроенную экспрессионистическую основу некоторых рассказов Андреева.
Что касается творческой манеры Елены Некрасовой, то лучше всего здесь подходит слово «кинематографичность». Во-первых, это касается грамотно выстроенных сюжетов. За исключением, пожалуй, первой повести, построенной на ощущениях и воспоминаниях, сюжеты включенных в книгу произведений имеют совершенно четкую классическую схему — завязка, кульминация, развязка. Во-вторых, образы героев яркие и вполне запоминающиеся внутренним психологическим рисунком. В моем читательском сознании почти вся эта книга очень легко трансформируется в кинофильм. В-третьих, сама манера описания очень часто имитирует движение камеры — читатель то смотрит глазами персонажа, то видит его со стороны. Единственное, чего не хватает этим текстам, это музыкальности. Именно поэтому мне кажется не очень удачной повесть «Фантазия ре минор», которая уже самим своим названием отсылает как раз к музыке. Впрочем, Елена Некрасова — и это очевидно — пока что находится в поиске наиболее близкой для себя творческой манеры, так что будем надеяться на продолжение.
Анна Голубкова
*
НОВЫЕ ДАЛИ
А л е к с а н д р Т в а р д о в с к и й. Новомирский дневник. Т. 1. 1961 — 1966, 655 стр.
Т. 2. 1967 — 1970, 639 стр. М., «Прозаик», 2009.
Однажды, в свои последние годы, Александр Твардовский полушутя сказал домашним, что главное в случае пожара — сберечь сундучок с его рабочими тетрадями.
Само это слово не раз возникало в стихах поэта — и когда он в «Василии Тёркине» вспоминает о том, как в самых разных условиях «заносил в свою тетрадку / Строки, жившие вразброс», и в книге «За далью — даль», которую даже и определяет как «дорожную тетрадь», с которой по завершении нелегко расставаться:
Была тетрадь — и стала книга
И унеслась дорогой книг.
<���…>
Так дочка дома — все девчонка.
Вдруг — дочь. Твоя и не твоя.
Но помимо стихов, рождавшихся, изменявшихся, совершенствовавшихся на тетрадных страницах, там было множество других, самых разных записей — всяких попутных размышлений, выписок из только что прочитанных книг. И наконец, — заметок чисто дневникового свойства, в свою очередь тоже крайне пестрых: о событиях не только собственной жизни, но и литературной, общественной, мировой.
Встретятся здесь и слова о том, что «нечего в дневнике искать совершенства и полноты». Но тем не менее опубликованные ныне рабочие тетради Твардовского шестидесятых годов представляют собой самую широкую картину не только его трудов на «приусадебном участке» (так он юмористически окрестил свое творчество — в отличие от возглавляемого им «колхоза» «Нового мира») и в этой журнальной «артели», но и чрезвычайно многого, происходившего в стране, да и на всей планете.
Читать дальше
