Скажем, хорошо “звучит” (выглядит) работа Даррена Алмонда “Если бы ты был рядом”: в темном полуподвальном помещении с толстыми стенами и повышенной (природной) влажностью стоят несколько видеомониторов. Расположены они так, что экраны возникают постепенно по ходу осмотра — на первом, горизонтальном, стоящем на полу, мультипликационный фонтан, блестки и искры; далее экран, на котором документальные съемки ног пары, танцующей вальс, напротив и немного в углу — экран с замедленной трансляцией лица пожилой женщины, которая медленно моргает, смотрит вдаль и думает о своем (а именно — об умершем муже), в самом дальнем углу, тоже на экране, крутится на холостом ходу стилизованная мельница — то ли эмблема “Мулен Руж”, то ли напоминание о бесплодности усилий Дон Кихота; звучит элегическая мелодия. Все это работает на целостность восприятия. Как и то, что в предбаннике зала с потолка капает, и, пока угрюмый охранник отрывает у билета “контроль”, лицо твое оказывается мокрым.
Инсталляция посвящена памяти умершего человека, памяти как феномену, старости и дряхлению и разыгрывается как по нотам — когда заявленная тема-образ одного высказывания подхватывается соседними экранами. Не напрямую, но по принципу сада расходящихся метафор. Суггестия непрямого высказывания.
А вот летающие тарелки Андрея Рудьева, висящие под потолком в захламленном чулане (скоро тут поселится галерея “Риджина”) никак архитектурно не разыграны, висят даже не подсвеченные, и все тут. Ну, висят и висят, зашли, посмотрели, поставили галочку — ни уму ни сердцу. На фотографии с сайта галереи я увидел, что тарелки должны выпускать пучки зеленого света. Но этого не было, как и многого другого, — некоторые мониторы оказались выключенными, некоторые залы (и инсталляции, как на “Верю!”) закрыты.
Проблема, оказывается, заключается в том, что российский contemporary art не умеет жить дольше одного дня — после открытия и вернисажей про выставки благополучно забывают, и галереи стоят пустыми. А тут, на “Винзаводе”, странное дело, народ идет и идет, народ неподготовленный и местами дикий. И плюсы повышенной посещаемости неожиданно оборачиваются минусами хрупкости и неподготовленности артефактов, растерянностью устроителей. Позже скажут, что галерея Гельмана оказалась закрытой, так как играющие в баскетбол посетители (что требуется по проекту) поразбивали лампочки на потолке.
Мне это напоминает ситуацию с театральными спектаклями — режиссер приходит и ставит ВЕЩЬ, которая в ходе постоянных представлений разбалтывается (актеры любят тянуть одеяло на себя, расшатывать костяк, реагируя на реакцию зала); время от времени необходим режиссерский контроль, необходимо приводить спектакль в норму, срезая наросты. В театре, где я работал завлитом, подобная практика была регулярной. Выставкам, оказывается, тоже нужен не только куратор, но и режиссер-смотритель, который поддерживал бы экспозицию в должном виде, иначе швах. Весть о выставке разносится все шире и шире, люди тянутся, привлекаются, приходят и видят не то, что задумал куратор. Нехорошо!
…А потом по широкой лестнице ты поднимаешься на второй этаж и попадаешь в только что оштукатуренный ангар, посредине которого выгорожены большие боксы для видео (в каждом отсеке транслируются куски повседневности, занудной, как зубная боль), а на стенах висят картинки и объекты. Выставка называется “Памятники тревоги нашей: истечение места” (куратор Лолита Яблонскене).
Всякие техногенности и мутирующие объекты, псевдогазеты и псевододокументация, написанная от руки, архитектурные фотографии, проекты и вид за окном — на окрестности Курского вокзала (идет поезд), на рекламные слоганы, привинченные к крышам близлежащих зданий; люди, гуляющие (вальсирующие) по двору “Винзавода”, задумавшегося об опрятности.
Так выставка пропадает, съеживается, оказывается меньше себя самой. Ее хочется пробежать, наподобие бертолуччиевских отроков; проскочить и выйти на улицу, туда, где (почему-то именно так кажется) возникают главные события — люди, холодок, пар изо рта, гастарбайтеры, давно уже обжившие это место, ставшие неотъемлемой частью пейзажа и самыми колоритными объектами. Не только таджики, но и сам завод оказывается совершенным самоигральным объектом, “местом силы”. Главным художником и главным куратором. “Винзавод” как сам себе режиссер.
Читать дальше
