Потом исполнитель роли Данилы трагически погиб в Кармадонском ущелье, а время Данилы трагически кончилось. Разрушилась иллюзия, что народ из глубины своей нетронутой цивилизацией богоносной души родит ту самую великую “правдосилу”, которая позволит нам отвоевать подобающее место в мире, избавит от страхов и комплексов, накажет плохих, защитит хороших и докажет всем остальным, что мы — самые-самые. Свобода стрелять, воевать, судить и рядить для вольного богатыря кончилась. Настала эпоха “диктатуры закона”, “время ментов”, время старшего брата Данилы — труса, предателя и подонка, блистательно сыгранного в обоих “Братьях” Виктором Сухоруковым. Его можно было с усмешкой терпеть, пока он был комическим персонажем на вторых ролях, но осталось только возненавидеть, когда он забрал всю власть. Кирдык, короче, внезапно приключился не Америке, а России. Не стало в этом мире защитника, не стало нутряной правды, а сила без правды — сами знаете что…
Данила у Балабанова, помимо прочего, был созидателем новой этики. Он по наитию решал: что “хорошо”, что “плохо”, кого мочить, кого защищать, кто свой, кто чужой: “Ты же брат мне!”, “Не брат ты мне, гнида черножопая!”. Этика эта была вполне пещерной, но, помноженная на харизму Бодрова-младшего, казалась достаточно действенной. Во всяком случае, в ней как-то отличалось “добро” от “зла”. Теперь различать стало некому, защищать “добро” — тоже некому, и в душе Балабанова замаячил образ кромешного ада, вероятно, настолько невыносимый, что его просто необходимо было выплеснуть на экран. Что режиссер и сделал в фильме “Груз-200”.
“Груз-200” — кино не о СССР и не о судьбах России, это кино про ад — инфернальное пространство, где Бога нет и все позволено. 1984-й был выбран, видимо, ради чистоты эксперимента: советские боги к тому времени уже умерли, а Бог с большой буквы был давно и, казалось, навечно устранен из общественной жизни. Короче, жизнь шла без Бога. И сводилась она, по Балабанову, к дьявольскому извращению всех основных начал. Воюющее государство не в силах с честью похоронить павших героев. Представитель закона — насильник, маньяк и убийца. Наука, призванная к познанию истины, превращена в пропаганду отъявленной лжи. Мечты о светлом будущем выливаются в торговлю паленой водкой. Справедливое возмездие не восстанавливает этическое равновесие, но ведет лишь к умножению зла. А любовь — последнее вроде бы прибежище Божьего света в этом жестоком мире — превращается в такую мерзость, что и сказать страшно.
Мент ведь девушку Ангелину “любит”, называет своей женой… Но он пустышка, урод, импотент, и вся его любовь сводится к стремлению убить в душе жертвы тягу к тому, что он не в силах ей дать. Бросив рядом труп жениха, он убивает в ней надежду, что кто-то ее защитит. Отдав ее насильнику, уничтожает физическую потребность в любви. А зачитывая ей, обложенной смердящими трупами, над которыми вьются жирные мухи, письма жениха из Афгана, убивает веру, что кроме этого длящегося кошмара в жизни может быть хоть что-то еще. Вот такая “любовь без Бога”: человек сознает, что любить его не за что, и, будучи живым трупом, стремится другого превратить в живой труп, чтобы не утратить власти, чтобы не быть отвергнутым.
Балабанов предельно последователен в своем стремлении спуститься до самого дна этой инфернальной воронки. “Святилище” уж на что мрачный роман, но фильм на порядок ужаснее. У Фолкнера — история о том, как человек, столкнувшись почти случайно с невиданным злом, может из трусости и страха встать на сторону этого зла. Бедняжку Темпл, изнасилованную кукурузным початком, никто к кровати потом не приковывает, особо не мучает и уж тем более трупами не обкладывает Она зависит от Лупоглазого нравственно, а не физически, и самый ужасный в романе момент — когда она на суде дает показания против невиновного, выгораживая своего палача. У нее был выбор, она выбрала зло и несет за это ответственность.
У героини “Груза-200” никакого выбора нет. И ужас на экране царит чисто физический — ужас человека, заживо погребенного в братской могиле. Он объективен, он выше человеческих сил, его нельзя победить. Если это не просто бьющий по нервам аттракцион в духе “Хостела”, а образ, — то образ мира, в котором жизнь — проклятие, любовь — проклятие, всякий поступок — проклятие. Любопытно, что Балабанов тут выступает в роли своеобразного моралиста и предельно четко обозначает развилки, где герой, пойди он направо, а не налево, мог бы спасти себя и других. Однако (за исключением разве вьетнамца Суньки, который попытался вступиться за девушку и был тут же убит) у персонажей напрочь отсутствует внутренний импульс, позволяющий сделать спасительный шаг. В ситуации выбора всегда побеждает шкурное — и мир катится в тартарары. Надежды нет, стихия распада и мертвечины непобедима.
Читать дальше
