Пьеса — жесточайший, ножевой диалог ворчливого, пристающего, цепляющегося отца и холодного, расчетливого, слегка уставшего сына. Отец — развратный сатир, искушающий, пьяненький, похотливый, горячий, жалующийся на болезни и безденежье. Сын — Аполлон, однолюб, сдержан, собран, монолитен, обескровлен. Сюжет минимален: отец навещает сына в его квартирке, знакомится с его девушкой, втирается в доверие, в одну пьяную ночь склоняет ее, легко расточающую свои прелести, к легкому флирту с тяжелыми последствиями, наутро сын убивает отца почти ритуально — ножом мясника, как жертвенного агнца. Но смысл текста не в сюжете, а в драматическом напряжении, натянутом конфликте древнейших архетипов, мифологий. Кровь родная с родною не сливаются, а отталкиваются, бурлят, кипят от немотивированной злости: “Я похож на тебя, вот ты и боишься. И я боюсь тебя, потому что я на тебя похож”. Престарелый отец, влезая в шкуру сына, своего подобия, пытается имитировать его жизнь, нарушая ход времени, взрывая границы морали. Свершается “родовая травма”, которая в современном мире, пронзенном фрейдизмом, кажется вполне естественной, едва ли не атрибутивной, всеобщей. Современная культура наделила семью всеми прелестями ящика Пандоры — этакая закомплексованная ячейка общества.
В спектакле театра “Гильотина” отца играет пожилой актер, со спутавшимися волосами, обрюзгший, но внутренне крепкий, цельный. Его любопытствующий интерес к семейной жизни сына природен, имманентен — охотничий пес, залезший в лисью нору, чтобы вытащить зверька наружу. Режиссер Киа Берглунд переносит действие пьесы из дома сына в их семейный ресторанчик, управляемый сыном и его жгучей красоткой девушкой Радкой. Всю первую половину действия мы наблюдаем — не без удовольствия, как за любыми красивыми ритуалами на сцене, — как гладятся и складываются чистые салфетки, скатерти, как вытираются горки тарелок и звенящие охапки серебряных приборов, как изысканно-точены отработанные движения старого официанта — отца. Отец как бы проникает в святая святых — в стерильную кухню семейной жизни сына. Пытаясь пронюхать грязное белье “маленького себя”, он, возможно, делает еще большую бестактность: прикасается к стерильности, к чистоте молодости.
Сына в спектакле играет артист удивительный. “Человек лунного света”, медленный в движениях, с орлиным прозрачным взором, божественная стать и луноликий образ — голубоглазый красавец-аполлон. Он напоминает Ипполита в “Федре”, как его трактовали Анненский и Розанов на рубеже веков: неоформившийся подросток, гермафродит, еще способный “обернуться” и в женщину, и в мужчину; человек, которого привычная отцу грязь, половая страсть, круговорот похоти в природе отталкивают и душат как непонятное, смутное, бесовское. Сын пока еще холодная греческая статуя, еще не разбуженный буйством природы в своей плоти, еще не познавший, что такое кровь, семя и пот, еще только озирающийся на мир, не желая в него войти всем телом. Финальный жест с убийством отца для него — инициация, вхождение в мир подлинный, пахучий, играющий разноцветными красками.
В спектакле, слава богу, нет убийства. Он “зависает” в тот момент, когда нож только заходит на отца, как самолет на посадку, — и события за упавшим занавесом могут развиваться по-разному. Отец еще силен, еще может воспротивиться сыну, перехватить нож, нацеленный на него, выдержать эту боль и этот напор.
Но этот напор сына важен. Расслабленный, медлительный, он вдруг превращается в зверя, собранного, напряженного, готового к схватке. Из жертвы моментально преображается в палача. Его одеяние официанта — белая майка, брюки и длинный фартук-юбочка, от пояса до ботинок, — делают его в этот момент похожим на мясника, готового обагрить фартук жертвенной кровью.
“Тебе некому молиться, отец... Там никого нет, все просто... Есть только бессмыслица и одиночество. Я должен выбраться из тебя” — последние слова сына перед убийством открывают христианский контекст этой истории, в которой пока находились только более древние истоки. Сын, как библейский Хам, увидел гениталии отца, отца в его непотребстве. И тут же Бог “слинял” с неба, оставив после себя пустоту и вседозволенность. Убийство отца в этой истории как убийство Бога, и никакой перспективы вдали, в будущем.
Эребру — Москва.
2. Последние спектакли “Коляда-театра” (Екатеринбург). “Ревизор”, “Букет”, “Гамлет”.
Читать дальше
