отправиться к морю. И Земля ее отпускает. И когда остается совсем недалеко до моря, Ива чувствует странную тоску, на что Земля ей говорит: “Это — голод”.
Знала ты закон Зеленый.
Есть другой закон — Звериный,
Правит он на свете всеми,
Кто выходит на дорогу!
И когда к Иве прижимается олененок, Земля говорит:
— Это он — твоя добыча!
Ешь его! Чего ж ты медлишь?
Разорви его на части!
Крови досыта напейся!
Утоли сосущий голод —
И живее вновь в дорогу!
И, услышав это слово,
Ива что-то простонала,
Дрожь прошла по телу Ивы,
Корни с судорожной силой
В землю влажную вцепились,
Ветки гибкие поникли...
Ива так и не смогла принять “Звериный закон”. Она не тронула олененка, но и тронуться с места уже не смогла: так и осталась стоять, опустив ветви в реку. “Зеленый закон” и есть тот самый закон “естественного человека”, “общественного договора”, рациональности, канона и нормы, о котором говорили философы Просвещения. А вот закон “Звериный” — закон свободы. И если ты свободен — ты не можешь чью-то свободу не ограничивать. Ива не может принять “Звериный закон”, не может его принять и автор поэмы. Но если ты его не принимаешь — оставайся на месте. Врасти в почву всеми своими корнями, и пусть олененок срывает и ест твои листья.
Поэма, в частности, подчеркивает то, что детская поэзия не определяется ни жанром (сказочным, например), ни размером (хореем чаще всего). “Почему деревья не ходят” похожа на авторское credo и напоминает поэмы Заболоцкого. Заходер так тоже умел.
Книга Заходера “Товарищам детям”, вышедшая в 1966 году, едва ли не первая, которую я прочел самостоятельно. Она была зачитана до дыр в самом прямом смысле, поскольку была не книгой — то есть источником знаний, к которому относятся с благоговением и, полистав, ставят на полку. Она была моим другом, с которым обходятся запросто. Читая переводы Гёте, я начинаю подозревать, что именно Гёте (“Тайный Советник” Заходера) и был тем источником, мерилом и оселком, на котором Заходер правил свои стихи (в том числе и детские). Может быть, он так долго откладывал публикацию своих гётевских переводов, потому что не хотел открывать свою поэтическую кухню, суеверно охраняя клад? Гёте — это источник настоящей силы, если ты способен эту силу воспринять. И открывать свой тайник не всякий захочет, а будет его охранять даже подсознательно, сетуя на внешние причины (которые, безусловно, были, но, может быть, они не были столь непреодолимы).
Заходер защищает Гёте даже тогда, когда и особых причин-то нет. Например, он с гневом пишет о Маяковском, и всего лишь потому, что в поэме “Облако в штатах” есть такие строчки: “Я знаю — / гвоздь у меня в сапоге / кошмарней, чем фантазия у Гете!” Но ведь Маяковский и с Пушкиным, в общем, не церемонится, и Наполеона сравнивает с мопсом. Мне кажется, что отношение к Гёте как раз всегда было предельно почтительным. То, что Сталин сравнил “Фауста” с горьковской поэмой “Девушка и смерть”, — это, конечно, глупость. Но то, что он сравнил ее именно с Гёте, просто говорит о том, что выше уже некуда: если выше Гёте, то точно выше всех. Гёте — эталон.
Заходер не прощает этих слов ни Маяковскому, ни Сталину. Вообще в своих набросках и фрагментах, собранных во втором томе, Заходер выступает как язвительный и жесткий полемист, и здесь достается всем — и Пикассо, и Малевичу, не говоря уже о постмодерне. Для деятелей постмодерна у Заходера нет никаких оправданий: “Мы (то есть цивилизованный мир) утратили важнейшее: норму, канон, вкус. Мало того, мы выдали индульгенцию разом всей бездари, всем графоманам, халтурщикам и шарлатанам, крикливо провозгласив, что нормы, вкуса, канона — нет и быть не может, что зловоние и аромат должны быть в одной цене”.
Вероятно, если бы заметки и эссе Заходера, которые собраны здесь, были им доведены до публикации, они были бы не столь безапелляционными и более аргументированными. Но в данном случае мы имеем довольно редкую возможность заглянуть именно на поэтическую кухню и до известной степени подглядеть сам творческий процесс — во всей его непричесанности и естественности.
Набоков в “Даре” иронически замечает, что многие знаменитые в свое время книги десятилетия спустя либо спускаются в детскую, либо поднимаются на чердак. Видимо, в детскую спускаются не только книги, но и философские парадигмы — например, рационализм Просвещения, который сегодня уже трудно принять, как и детерминизм Лапласа.
Читать дальше
