человека — твоего врага. И хорошо убить его в жаркий летний день, у соленой воды, на горячих камнях. Чтоб кровь окрасила прибрежную мелкую воду”.
Романтически настроенный молодой человек может “любить” войну, писать о “ветре, обутом в солдатские гетры, / О гетрах, идущих дорогой войны”. Столкновение с реальностью войны чаще всего оканчивается печально: романтик может остаться в живых, но психологическая травма окажется непоправима. Взгляд на мир, на человека, на войну, эстетические принципы его творчества будут разрушены.
Но Лимонова война не разочаровала. Напротив, обогатила его творчество: “Мои унылые коллеги по литературному цеху, даже лучшие из них, туповато не поняли и не понимают, насколько мое вторжение в войну, а затем в политику расширило мои возможности”. Лимонов не сочинитель. Он сам главный герой своих книг. И описывает он себя — свои эмоциональные состояния, вкусы, интересы, привычки, свою политическую, духовную и сексуальную жизнь. Все его книги — это бесконечная “Моя борьба”. Особенности дарования диктуют и специфическую модель поведения. Уже многими отмечено, что Лимонов живет так, чтобы было о чем писать.
Впервые он оказался на войне в 1992 году, в Книнской Краине. Затем последовали Приднестровье, возвращение в Краину, снова Босния, потом Абхазия. Побывал он и в Таджикистане, правда уже не как воин, а как наблюдатель.
Если не считать конфликта в Приднестровье, все это были страшные, кровавые межэтнические войны. Любой нормальный человек бежал бы куда глаза глядят из горящего Вуковара, из разгромленного Борова Села, из сожженной Гагры, из опустошенного войной Таджикистана. Но Лимонов смотрит на жизнь иначе: “Страна, по которой, как вена рабочего, толчками струит свои воды Пяндж, — горячая и богатая страна. Воинственная и экзотическая сверх всякой меры. <���…> Кровав и героичен ее народ. <���…> Воинственные дети и взрослые кидают камни в проходящие поезда, потому окна их затянуты решетками. <���…> Шоссейные дороги перекрывают бандиты с живописными именами вроде Рахмон Гитлер и взимают дань. О, мой Таджикистан! По ночам пулеметные и автоматные очереди никого не срывают с кровати, лишь самые нервные переворачиваются с боку на бок”. Точно так ему нравилась разоренная войной Абхазия — разрушенные города, сгоревшие дома, опустевшие
пляжи, сожженные санатории, шоссе, по которому уже давно передвигались, очевидно, только танки и бэтээры: “ По правде говоря, такой страна мне лично казалась более интересной, как иллюстрация к учебнику истории, скажем, к Второй мировой войне или к Войне Алой и Белой розы”.
Если Проханов экспрессионист, то Лимонов — романтик. Лимонову нравится почти то же, что и Проханову, — война, разрушение, гибель, но его взгляд совсем другой. Он не утруждает себя детальными, художественными до вычурности описаниями развалин, трупов, сожженной техники — все то, что так любит Проханов, Лимонова оставляет равнодушным. Он воспевает разрушение, но не описывает его детально. Нельзя сказать, что Лимонов повидал меньше автора “Чеченского блюза”. Войны в Боснии, в Абхазии и Таджикистане были не менее жестоки, чем две чеченские войны, описанные Прохановым. Просто
Лимонов “выносит за скобки” все, что не вмещается в романтическую картину войны. Натурализма он не боится, но как мальчишка, пересказывая военный фильм, непременно пропускает пока неинтересную для него любовную историю, так Лимонов пропускает “неинтересное” и “несущественное”.
Года полтора назад чеченский писатель Герман Садулаев признался мне, что не любит современную военную прозу, очевидно имея в виду творчество Карасева или Бабченко (Проханова, Шурыгина, Николая Иванова он не читал, по крайней мере тогда не читал). “Вот, долго-долго пишут, как пошли покупать тушенку, как возвращались с базара, что это за война? Что это за вояки?” За дословность реплики не ручаюсь, но смысл был именно такой. У человека романтического склада новая “окопная правда” вызывает раздражение. Он не этого ждет от войны. Интересно, что другой романтик, Аркадий Гайдар, поступал точно так же, понимая, что честное описание военных будней дегероизирует войну, он прибегал к ним лишь в особых случаях. В “Школе” таким образом дегероизируется “империалистическая” война:
“— Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск?-— спросил я спокойно и солидно. <���…>
Читать дальше
