— Ты хоть понимаешь, что нас ждет? — подалась она к Сатиру, схватив его за руку. — Революция! Настоящее дело! А потом там социализм будут строить! Детей-беспризорников в людей превращать станут! От грязи отмоют, научат книжки читать, за парты посадят, кормить будут. Там больше никогда не будет ничьих детей!
Она засмеялась, в восторге хлебнула портвейна. Легко вскочила на парапет, потянулась, подняв руки к небу, будто хотела то ли взлететь, то ли достать что-то очень высокое, и засмеялась.
— Хорошо! — закричала она в пустоту. — Мне хорошо!
Звук ее голоса утонул в завываниях ветра, затерялся в огромных воздушных пространствах, нависающих над городом, но она продолжала кричать:
— Хорошо! Ура! Счастье! Для всех даром! И пусть никто не уйдет обиженный! — кричала Серафима. — Никто! Никогда! Не уйдет обиженный!
— Белка — святая… — негромко сказал Эльф, глядя на нее.
Тучи на востоке посветлели и набухли красным, будто где-то за горизонтом забил исполинский родник живой крови. Утренний свет легко размывал вязкую черноту ночи и дешевую позолоту уличных огней. В разрывы облаков хлынули яркие багряные потоки — такие невыносимо тревожные и прекрасные, что у всех, кто их видел, что-то сдвигалось в груди и бежали по коже мурашки. На небесные степи неспешно выходило солнце — рыжая раненая лошадь.
— Значит, коммунисты — это борцы с концом света? — ни к кому не обращаясь, спросил Эльф. — Ну что ж, пусть будет так. Белка — святая, я ей верю.
Вскоре трое друзей покинули выстуженную крышу высотки, на которой продолжали бесноваться ветра.
Некоторые люди говорят, что помнят себя едва ли не с материнской утробы. Таких мало, но тем не менее… У большинства первые воспоминания относятся к двух-трехлетнему возрасту. Белка совершенно не помнила себя до пяти лет, потом же воспоминания шли непрерывной чередой, словно с этого момента вся ее жизнь была отснята на пленку.
Первое, что она помнит из детства, — мокрые щеки матери, ее сильные, до боли, объятья, бледное, изможденное лицо отца с подергивающимся правым глазом, заполненным непрошеной влагой, ветки сосен, нависающие на фоне голубого летнего неба, хвоинки, запутавшиеся в волосах, пересвист птиц и густой запах земляники, доносящийся от поляны, густо поросшей высокой травой.
Она потерялась пятеро суток назад, и, хотя дело было летом — кругом ягоды, щавель, — за ее жизнь все же сильно опасались. В лесах водились медведи, кабаны, иногда забредали с дальних чащоб волки. Лесники с егерями почти не спали, обходя лес вдоль и поперек. Далеко от того места, где она потерялась, старались не отходить, зная, что девочка еще маленькая и большое расстояние вряд ли осилит. Когда же все-таки решили перенести поиски в более отдаленные участки, Серафима нашлась под корнями ели, вывороченной ураганом. Она спокойно спала, будто совсем и не переживала, что потерялась. Ее щеки и нос были перемазаны грязью, замешенной на земляничном соке, а в остальном она выглядела замечательно. Поисковики не знали, что и думать, — они проходили рядом с этим местом чуть не десять раз, и собаки ни разу не взяли след ребенка, хотя им постоянно давали нюхать ее платьице и сандалии, специально привезенные из города. Но самое удивительное то, что даже и тогда, когда на Белку случайно наткнулся один из егерей, собаки никак не отреагировали на нее, словно нашли совсем не того, кого искали, или разом потеряли нюх. Больше того, псы нехорошо косились и порыкивали, то ли угрожая ей, то ли предупреждая хозяев о чем-то. Бывалые лесники, не задерживаясь, в спешке ушли, едва счастливые родители отдали им все деньги, что были у них с собой. Уходя, они недоверчиво и отчасти враждебно поглядывали на найденыша, о чем-то сдержанно и нехотя перешептывались. Родители этой неожиданной неприязни не заметили, не видя ничего, кроме своей дочери, протирающей ото сна глаза и, казалось, не вполне понимающей, что происходит.
До своего исчезновения Серафима была тихим и боязливым ребенком. Легко смущалась и редко отходила от родителей. Удивительно, как она смогла оторваться от них в лесу и заблудиться. Она боялась темноты и часто спала, укрывшись с головой одеялом, вылезая наружу только после рассвета. До ужаса застенчивая, бывало, дав поиграть кому-нибудь свою игрушку, она не смела попросить ее обратно и потом, чуть не плача, говорила родителям, что потеряла ее.
Читать дальше
