усиленная степень присутствующего во всей текущей литературе стремления обрести свое имя и нишу. Лесбийская литература оказалась в “теме”, ее курс совпал с уклонами, наметившимися во всей литературной ситуации. Поэтому, возможно, она и активизировалась в последнее время. То, что раньше волновало только определенное меньшинство, сейчас в силу исторических сдвигов стало ближе каждому. Вычеркнутыми, изгнанными, неприкаянными, исключительными или исключенными чувствуют себя практически все персонажи текущей “молодой” прозы. В одном случае (у Прилепина, Сенчина, Чередниченко, Гуцко и т. д.) — потеря страны, своего общественного предназначения (готовили к одному, а вышло другое), в другом — потеря собственного пола, отсюда — опять-таки предназначения.
Нельзя не отметить, что лесбийская литература (чьи авторы изначально позиционируют себя как притесняемых и подавляемых, не таких, как все) подспудно таит в себе импульс агрессии, вызова миру гомофобов и гетеросексуалов. Книги, выпускаемые издательством “Квир” (вышла проза Маргариты Меклиной и Лиды Юсуповой, стихи Марины Чен и пр.), делают немалый упор и на нон-фикшн — литературу о. И везде — пресловутый романтический конфликт с окружением, избегание любой эталонности, трафаретности, уход из классической стабильности в динамику бунтующего смятения. Нередок переход лирического лица с “она” на “он”, как, к примеру, у Наты Сучковой:
“Я пишу тебе, Герда, на рыбьем хвосте, / Имя новое в строчку втыкая, / Заклиная, моля, не успеть и успеть, / Ледяной твой, любимый твой. Каин” — или: “…потому что из тех, у кого я был первым, / вырастали отменные стервы, / потому что внутри меня вены и стены, / которые не пробить…” Стихотворения Сучковой обычно длинны, в них много действующих лиц, обстоятельств, предметов (поэтика вещмешка), много обращений к возлюбленной, при том что толстожурнальные публикации (“Октябрь”, 2006, № 5, например) гораздо более “цензурны” и не ориентированы на “тему”.
Часто в лесбийской литературе делается слишком навязчивый акцент на “другую” ориентацию героинь14, на слащаво-мармеладные (вообще, недостаток многих женских “love-story”) описания любви, переходящие в концентрированную пошлость (как в рассказе Ольги Царевой “Доктор Феня” об отношениях девушки и собаки-сучки) или в дешевую эротику (подавляющая часть сетевых публикаций). И тем не менее западные традиции начинают усваиваться и в России: переводные лесбийские авторы сменяются отечественными.
Побег от реальности
Под эскапизмом обычно понимают уход от действительного к желаемому, от реальности к грезам, подмену настоящего социальной иллюзией. Странничество является ныне не просто формой аскетизма и просветления, не путем индийских садху (давшие обет отшельничества и странничества в индуизме), античных киников, христианских паломников, поэтов-бродяг и прочих путников и пилигримов, но и отображенным в текущей литературе, наряду с неформальной деятельностью, современным способом ухода от действительности.
Так и у героев Александра Иличевского: “…а куда податься неприкаянному, как не в путь?” (роман “Матисс”), “Никогда я не представлял себе жизни без походов” (“Горло Ушулука”). Представитель “сломанного” перестройкой поколения, он ищет в топосе экзистенциальные значения, и замена действительности у его героев осуществляется не через бунт, а буквально — через акт движения: “…движение — облегчение бытия, вот так побегаешь — и вроде бы все хорошо” (“Матисс”). Затрудненное, деформированное, ущемленное передвижение воспринимается как страшная напасть (странная походка ребенка-дауна и нарушенная координация выпившего человека в рассказе “Медленный мальчик”).
В романе “Матисс” московский физик Королев не просто отказывается от своей обыкновенной, средней и рутинной жизни, не просто топит ключи от квартиры в реке вдали от родного города, не просто становится странником, но и катапультируется из своей социальной среды, сам превращаясь в нищего и бомжа, как бы официально перестает существовать.
В “нагорном рассказе” “Ай-Петри”15 Путь определяет не только строение, но и само существо романа: герой одержим эскапистской жаждой перемещения в пространстве. Памир, Волга, Каспий, тайга, Иран, Крым превращаются из географических пунктов в композиционные ряды-новеллы и вместе с этим — в мировоззренческую систему координат. Житейские объяснения бесконечного путешествия (“из свободолюбивых побуждений я разрабатывал способы бегства из родной страны, бурлившей непредсказуемыми трансформациями”) кажутся излишними, потому что страсть к движению нерационализируема. Таинственны всякая народность и всякий затерянный край. Образы белого волкодава-убийцы и прекрасной девочки, повторяющиеся в разных этнографических фризах и декорациях, закольцовывают роман, прибавляя к его многочисленным символическим значениям еще и религиозный мотив любви и смерти. Герой растворяется не только в ландшафте и флоре, но и в фауне, переставая быть одним из людского множества и разом становясь человеческим существом как таковым, даже зверем, волкодавом (сами страхи, интуитивное беспокойство становятся сходны с собачьими). Иличевский показывает, как, меняя место пребывания, меняешься сам, как путь превращается в поиск, а восхождение на гору (Ай-Петри) — в обретение желаемого. Герой убивает волкодава и получает девушку — архаичный героический сюжет, приобретший модернистские очертания.
Читать дальше
