“Ровно двадцать лет назад в „Литературной газете” была напечатана статья под названием „Поминки по советской литературе”. Ее автор Виктор Ерофеев произносил там речь за столом, уставленным едой и закусками, потому что люди, интересовавшиеся литературой и делавшие литературу в ту пору, жили неплохо. Казалось, что литература будет вечной, как вечно почетным будет звание писателя. И вот Виктор Ерофеев вершил не надгробную, а застольную речь. Именно что это ситуация была такая, будто люди пришли с похорон нелюбимого человека в тепло; отряд хоть и заметил потерю бойца, но на перспективы это не повлияло. И вот в тепле, с блинами и водкой поминают покойного. Спокойное умиротворение разливается по телу, и наступает странное облегчение. <���…> Парадоксально то, что через двадцать лет оказалось, что слухи о смерти советской литературы несколько преувеличены”.
“Дело в том, что претензии к советской литературе нужно выстраивать очень осторожно, потому как начнешь гоготать, подбоченясь, показывать пальцем, а окажется вдруг, что какие-то толстые и гайдары цепляют за душу, а, наоборот, попытка перенести в страну родных осин европейский экзистенциализм окажется безнадежно вторичной. Окажется, например, что начнет кто-то переписывать Набокова, а выйдет гаже, чем былой роман про домны и мартены”.
“Так вот: все гораздо хуже. И не в отдаленном будущем, а в настоящем и даже немного прошедшем. То, о чем писал Ерофеев, было не концом советской литературы, а началом конца литературы вообще. И не через следующие двадцать, а через ближайшие пять лет мы не узнаем этот литературный мир”.
“Бродский будет омузеиванию, обронзовению сопротивляться всегда...” Беседу вела Татьяна Косинова. — “ Cogita!ru . Общественные новости Северо-Запада”, 2010, 28 мая .
Интервью с Ниной Поповой, директором Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Интервью записано на юбилейном “Вечере с Бродским” в Фонтанном Доме 24 мая 2010. “Я до сих пор ужасаюсь тому, насколько огромна пустота, образовавшаяся после его отъезда. Когда приходят журналистки молоденькие и говорят мне: „Да. Он уехал? И как он там устроился?” Понимаете, это же провал полный”.
Дмитрий Бутрин. Общество совершенной памяти. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 20 апреля .
“Представьте себе общество, значительная часть членов которого (не 0,3 — 0,4%, как в XIX веке, и не 2 — 3%, как в XX, а десятки процентов) имеют собственный полноценный архив, в котором зафиксированы почти все их коммуникации с внешним миром. Да, сейчас мы говорим именно о письменном архиве — но учтем, что речь идет о фиксации почти любых письменных коммуникаций, от дружеской записки до эссе, от протокола деловых переговоров в мессенжере до любовных писем — с пока еще небольшими вкраплениями фотографий. Но уже в течение десятилетия-другого развитие электронных коммуникаций должно неизбежно привести к гораздо более детальному документированию всей человеческой жизни”.
“Слишком многое в человеке построено на стирании, выцветании памяти, причудливом процессе сохранения важных и неважных подробностей и забвении — именно личная история определяет ощущение „я”. Теперь представим себе невероятную жестокость мира: современные информационные технологии — это во многом и есть ожидавшаяся фантастами „машина времени”, возвращающая в прошлое”.
Дмитрий Быков. Закон Трифонова. — “Известия”, 2010, на сайте — 27 августа .
“Трифонов никогда не писал об этом быте как таковом — главным открытием его московской прозы был широчайший исторический фон, контекст, из которого вырастали гротескные картинки тогдашнего жадного копошения: такой-то обменялся, такой-то достал стол красного дерева, — но все это происходило в молчаливом присутствии великих и ужасных теней. Прошлое было рядом, счеты сводились до сих пор, споры народовольцев из „Нетерпения” звучали пугающе актуально, и выходило, что революция была ярче, лучше, осмысленней, чем все эти „Предварительные итоги”. Единственным итогом истории, по Трифонову, был человек — общество всегда безнадежно; и девятнадцатый год выковал лучшую породу людей, нежели шестьдесят девятый. Люди семидесятых постоянно мечтали о „другой жизни”, грезили ею, потому что в этой было уже невыносимо душно, — отсюда их интерес к эзотерике, изображенный Трифоновым так точно, саркастично, а все-таки и сочувственно. Этой другой жизни не было, в нее было не прыгнуть: единственной альтернативной реальностью была история русской революции. Историей Трифонов жил, неутомимо ее осваивая, и парадокс заключается в том, что на нем эта тенденция прервалась, как отрезало”.
Читать дальше
