Просто диву даешься: люди, со школьной скамьи не перечитавшие “Капитанскую дочку”, важно судят о деталях дуэльной истории, спорят о прототипах “женских образов”, ищут, какой даме посвящено то или иное произведение. “Научно обоснованное” распределение женщин по лирическим стихотворениям Пушкина уже грозит стать самостоятельной областью пушкиноведения. Хорошо, что поэт посвятил своего “Бориса Годунова” Карамзину, а то сейчас бы кипели дискуссии: посвящена трагедия Елизавете Ксаверьевне или Анне Петровне?
Вольно или невольно Есипов подливает масла в огонь подобных споров. В главе “Миф об утаенной любви” есть немало остроумных сопоставлений и точных наблюдений. Но к чему они ведут? Всего только к доказательству, будто “утаенной любовью” Пушкина была вовсе не Мария Волконская. Оказывается, в советское время ее безосновательно “назначили” этой самой “утаенной любовью” Пушкина как жену декабриста и носительницу прогрессивных устремлений века. Хорошо. Согласимся с Есиповым. Но зачем по этому поводу тасовать бесконечную колоду женских образов?
Я боюсь разочаровать многих читателей, но все-таки поделюсь своим коренным сомнением. Сама формула “утаенная любовь” кажется мне произвольной, ничего в пушкинской биографии не отражающей. Она есть результат поспешного и поверхностного чтения черновика посвящения “Полтавы”:
Иль — посвящение поэта
Как утаенная любовь —
Перед тобою без привета (?)
Пройдет — не признанное вновь.
Речь-то идет, получается, не столько о скрываемом чувстве к женщине, сколько о самом посвящении, которое с этим чувством только с равнивается. Примерно так же мотив сравнения часто ускользает в рассуждениях насчет фигуры Александрийского столпа из стихотворения “Памятник”. Там — аналогичным образом — не о столпе в основном-то идет речь, а все-таки о предмете, который выше столпа. Сравниваемое в обоих случаях как бы затемняется сравнивающим.
По стихотворению “На холмах Грузии лежит ночная мгла…” да и по всему смыслу творчества поэта мы знаем: любовь есть вечное состояние сердца поэта — “не любить оно не может”. Конкретная направленность этого состояния едва ли не условна, если вообще существует. Только людям, весьма удаленным от пушкинского мира, может казаться, будто история создания лирического стихотворения укладывается в простую жизненную схему: познакомился с NN, влюбился, написал мадригал, ей посвященный. Так сочиняют стишки разве что лопоухие гимназисты. Пушкинская поэзия такой очевидностью не страдает.
В воспоминаниях А. П. Керн, хорошо Есипову известных, есть характерный эпизод: Пушкин явно колеблется, прежде чем дарит Анне Петровне листочек со стихотворением “Я помню чудное мгновенье…”. Керн пишет: “Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю”. Что именно “промелькнуло”, понять, кажется, можно. Стихи-то обращены к некоему идеалу, до которого реальная, земная Анна Петровна явно не возвышается.
Увы, “зеркало мифов” сегодня отражает совсем другую А. П. Керн. В газетах даже промелькнуло сообщение о том, что в Тверской области молодоженов прямо из загса возят на могилу Анны Петровны — поклоняться, благоговеть. Ничего себе — начало семейной жизни над прахом дамы, мягко говоря, не служившей образцом супружеской верности.
Все это — не в укор Есипову. Свою роль критически мыслящего мифоборца он исполняет достойно. Только вот мифология вокруг Пушкина причудливо меняет свои лики, берет свое и глубоко укореняется в сознании постсоветских поколений.
И — в новых своих проявлениях — ждет своего исследователя…
Виктор Листов.
"Здесь границы жизни отчетливы..."
Хроника казни Юрия Галанскова. Составитель, автор вводной статьи
и комментариев Геннадий Кагановский. М., “Аграф”, 2006, 639 стр.
Как-то неловко — неловко за себя и за современное насквозь эгоистичное общество — на то ли пятнадцатом, то ли шестнадцатом году “построения капитализма” в России читать, например, такое: “У меня есть земля, на которой я стою и которая меня кормит. И я, в меру личной и всякой другой ответственности, отвечаю за эту землю и за жизнь на этой земле. А иначе кто я такой и зачем я? Осознавая себя таким образом, я живу во имя этой земли и ради утверждения жизни на ней. И всякое усилие ради этого я нахожу желанным и драгоценным. <...> Но я действительно не могу и не имею права определять свою жизнь сегодня в зависимости от того, насколько мне будет плохо завтра. <...> Разве я корчусь от боли? Нация — больна, а я только мгновенное ее выражение”.
Читать дальше
