Все это вызывает у Есипова острое неприятие, подкрепленное анализом многочисленных источников. Сухой остаток его рассуждений не вызывает сомнений: “убийца гнусный” просто выдуман М. А. Цявловским и введен в собрание пушкинских сочинений без всяких на то оснований. Тут наш автор совершенно прав.
Если бы Есипов ограничился этим “сухим остатком”, не было бы повода для спора. Но претензии автора идут гораздо дальше. Он пытается доказать, что не только “убийца гнусный”, но и вся строфа “Восстань, восстань, пророк России…” Пушкину не принадлежит. Аргументация исследователя сводится к нескольким пунктам. Стихи литературно беспомощны — раз. К Николаю I в середине 20-х годов Пушкин относился хорошо — два. Мемуары, сохранившие для нас спорную строфу, противоречивы, на них нельзя опираться — три.
В пылу полемики Есипов даже не замечает частичной ненужности своих усилий. Ведь если строфа написана не Пушкиным, не так уж и важно, скрыл или не скрыл безвестный сочинитель под буквами “У” и “Г” выражение “убийца гнусный”. Тогда вся проблема расшифровки аббревиатуры уходит за пределы пушкиноведения.
Самое уязвимое соображение автора — литературная беспомощность строфы. Мне, допустим, она беспомощной не кажется, хотя я готов поверить, что Есипову она действительно представляется художественно слабой. Но дело не в этом. Спорные строчки, скорее всего, входили в состав какого-то утраченного, нам неизвестного произведения, и судить об их художественном достоинстве можно было бы только в контексте этого произведения. Вот пример по близкой аналогии. Забудем на минуту, что существует поэма “Полтава”, и обсудим поэтические достоинства отдельно взятой строфы:
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
Каково? Вне поэмы строфа кажется совершенно беспомощной. Одна рифма “королем — рубежом” чего стоит. Но Пушкин знает, а сочиняющий стихи Есипов должен бы знать, что поэтический образ не всегда замыкается в одной строфе, то есть не всякое стихотворение — стансы. Поэтому художественные достоинства/недостатки строфы “Восстань, восстань, пророк России…” надо обсуждать очень осторожно и уж точно не привлекать их к вопросу о пушкинском авторстве.
Столь же удалено от проблемы авторства строфы и отношение Пушкина к Николаю I. В обсуждаемых строчках сей государь не упомянут, а за позднейшие либеральные и революционные дописки и истолкования Пушкин, понятно, ответственности не несет.
Что же остается? Остается текстологическая ситуация: нет автографа, нет прижизненной публикации. Вместе с тем Есипов признает, что строфа записана по четырем (!) мемуарным источникам — со слов М. П. Погодина, С. А. Соболевского, А. В. Веневитинова и по сборнику М. Н. Лонгинова — С. Д. Полторацкого. Для меня этот факт гораздо важнее всех соображений о художественной ценности и политической направленности стихов. Ни для кого не секрет, что в самых авторитетных изданиях Пушкина печатаются не только автографы и прижизненные публикации. Спорная строфа приведена в третьем томе Большого академического собрания сочинений, где, по моим подсчетам, содержится еще 21 стихотворение, записанное только мемуаристами. Текстологическая ситуация, при которой мы располагаем четырьмя списками, на этом фоне выглядит просто благополучной.
Говоря серьезно, строфу “Восстань, восстань, пророк России…” можно исключить из корпуса пушкинских произведений только вместе, например, с “Песнями о Стеньке Разине”, со стихотворениями “Во глубине сибирских руд…”, “На картинки в Невском альманахе”, “Вам, музы, милые старушки…”, с эпитафией младенцу Волконскому, с эпиграммой “За Netty сердцем я летаю…”. И так далее. Надеюсь, строки о пророке России будут входить в грядущие собрания сочинений Пушкина, но, разумеется, без “царя губителя” в основном тексте.
В начале рецензии речь уже шла о том, что вовсе не декабристский миф затмевает представления многих наших современников. Гораздо влиятельнее сегодня образ Пушкина — не поэта, а бытового, частного человека. В ХIХ веке Достоевский увидел в Пушкине не только поэта, но и великого русского мыслителя; в следующем столетии вульгарные социологи объясняли Пушкина как фигуру “на левом фланге правого декабризма”, что было убого, но все-таки возвышало поэта над толпой. Нынче в массовом сознании Пушкин просто мал и мерзок — любовник, картежник и волокита, а затем муж Натальи Николаевны.
Читать дальше
