Этот принцип массовости переживаний прозвучит по-своему и в финальной сцене, в которой Аттила Виднянский заставляет нас понять и ощутить “кожей” жутчайший эффект и смысл дуэли. Режиссер, словно бы реализуя на сцене пословицу “На миру и смерть красна”, выставляет нелепый поединок двух офицеров напоказ. Все то, что у Чехова остается в пересказе, существует у Виднянского в реальности, в режиме онлайн. Соленый и Тузенбах становятся на пеньки друг напротив друга и долго-долго целятся друг в друга. Вот это жуткое ожидание выстрела (долгое “вот-вот”) и близкой смерти, ожидание, которое Аттила делает почти бесконечным, и выявляет смысл ситуации. Сцена насилия, которую Виднянский “дарует” зрителю, заставляя его нервы пошаливать, как при виде оружия, направленного прямо в лицо, действует как документальные кадры, внедренные в вымышленный блокбастер. Вдруг уже давно известное оказывается рельефным, пульсирующим, живым и очень страшным.
Два взрослых человека в мирное время на глазах у целого города стоят друг против друга с намерением убить, убить бесповоротно. И нет никакой силы, способной им помешать. И совершенно ясно, что в такой мизансцене уже заложены поступь судьбы, ее нечестный вариант. Когда дуэль происходит за нашими спинами, в ней есть даже нечто романтическое. Когда она явлена “на глазах”, иллюзий не остается.
И тут, в тот самый момент, когда выстрел становится слишком очевидным, Аттила Виднянский делает изумительный режиссерский вираж. Толпа персонажей “Трех сестер”, до этого безучастно наблюдавшая за конфликтом, выстраивается в точно такую же шеренгу, как в “сахарной” сцене, — и встает под дула двух пистолетов, прижимаясь друг к другу висками, являя собой живую цепь от револьвера до револьвера.
Смерть Тузенбаха в нелепейшей дуэли — это смерть прозоровской цивилизации. Это массовый суицид и крушение всех надежд. Это желание спастись через смерть перед лицом очевидности. Это самоуничтожение интеллигенции, уставшей ждать перемен. В этой сцене сосредоточены вся пугающая жертвенность русского человека, вся славянская эсхатологичность. Как художник, берущий в руки текст вековой давности, Аттила Виднянский разворачивает действие “Трех сестер” в мифологическом пространстве.
Та же труппа играет изящный дайждест из Шекспира “Гамлет. Смерть-сон” — спектакль Влада Троицкого, полный мистицизма и ритуала, особого, карпатского мироощущения, где от каждой “вороной” танцующей красавицы исходит засасывающая улыбка ундины, а в каждом коренастом, крепко сбитом пареньке приметен слуга графа Дракулы или попросту хладнокровный убийца, действующий чарами любовной истомы.
Туманное мистическое сновидческое облако в “Гамлете” ткется на фоне сугубо плотской, осязаемой картины: деревянный ткацкий станок, деревянные детские коняшки, рассыпанные зерна, студеная вода из цинкового ведра, одежды из мешковины. Натуральное средневековое хозяйство — почти что гуцульская деревня, словно проклятая наваждением-сном. И в соответствии с этим натуральным хозяйством Клавдий дает в руки дуэлянтам, Гамлету и Лаэрту, два топора — шпаги в таком нерафинированном мире выглядели бы как излишняя деликатность.
Начало спектакля — запуск детских коников, их мерное качание, с которого начинается жизнь. И качание повторено в плавном ходе ткацкого ходунка, начинающего создавать ткань судьбы. Гамлет Влада Троицкого окружен ведьмами точно так же, как Макбет. Сновидение об убиенном отце эти ведьмы как бы наговаривают Гамлету, напевают. Ведьмы живые или неживые — не разберешь, потому что в мире, где совпали похороны и свадьба (а Клавдий и Гертруда здесь женятся в траурных платьях), все пребывает в состоянии анабиоза, между жизнью и смертью.
И в сущности, весь атмосферный, почти невербальный, весь укутанный в далекие “лопающиеся” звуки виолончели, этот спектакль повествует нам о том, что меч карающий, меч земной справедливости на самом деле по какой-то причине дан в руки не тому человеку. Гамлет не угадал свое предназначение.
Мы видим одутловатого, немолодого парня без признаков интеллекта на лице — совершенно деревянного деревенского простака. Он ведом как марионетка призраком отца, который присутствует на сцене всегда — ходит по отдаленным ее участкам, дефилирует перед взором сына без особых эмоций и целей. Идея Троицкого — это зомбированный Гамлет, Гамлет, сеющий смерть, окруженный ведьмовством, черной мистикой, непроходимым душевным мраком и зловещими музыкальными шумами. Им владеет, заводит его жажда убийства, и свое последнее тлетворное дыхание ужаленный Лаэртом Гамлет отдает Гертруде — которая, конечно же, от этого смертоносного поцелуя, без всякого отравленного вина, кончается на месте. Идея мести, кровной мести мертвит человеческое существо, завороженное видениями с того света, застящими реальное зрение. Жизнь есть сон, и сон — это ад, в котором бесы вертят нами как хотят.
Читать дальше
