К “папе”. Папа — черт не черт — “человек” в меховой шубе. Общение с ним по исполнению символично, хотя реально символов всего ничего — игра в ладушки, волшебные кольца. Магия “человека” в шубе не предметна, не зрима — рядом с ним Агате теплее и веселее, играя с ним, она чувствует себя лучшей и правой.
И он совсем не страшен — страшна тоска, охватывающая все ее существо, когда игра прекращается, когда она, по собственной даже воле, с “человеком” в шубе должна проститься. Напряжение влечения к “человеку” в шубе нарастает, Агата в болезненном жару, и следующий лес их встречи будет оловянным, и в нем услышит Агата предупреждение о том, что третья игра разорвет тоской ее сердце. Когда магия притяжения к игре — к теплу и легкости “человека”, к себе “лучшей”, себе правой — будет окончательно преодолена, Агата сможет вернуться домой, по пути решительно и строго прогнав едва опять не попавшегося ей бесенка.
Что бросается в глаза? Притупление языческого еще магизма, усиление даже не этического — духовного наполнения сюжета.
Тускнеет этическая система координат: в этой сказке, собственно говоря, нет ни добра, ни зла, — во всяком случае, таких, которые можно было бы опознать обыденной моралью. Добро и зло здесь скорее религиозного характера: это грех и очищение от греха. Те, кто следит за своими духовными намерениями, в незначительном с виду приключении Агаты — захотелось погулять, случайная встреча, внезапная болезнь, возвращение — опознают все стадии допущения греха в наш душевный опыт.
В связи с этим понятным делается и смысловая неслучайность названия. Каноническая сказка переживает как центральное событие поход из дому: магическое путешествие в иномир за волшебным даром (знанием, судьбой). Это характерно и для авторских сказок: в заглавия вынесены и в сюжете центральны “путешествия” героев в Лапландию, в Страну Чудес, Королевство кривых зеркал… В сказке Горалик, перекрестившей магическую логику в духовную, центральным событием стал именно путь Агаты из леса. И сказочная состоятельность героини здесь измерена не невидалью оловянного леса — плена греха, — где кто только не побывал, а каждый раз исключительным, в духовном “путешествии” не гарантированным возвращением в дом.
Книгу иллюстрировал тонкий художник (О. Пащенко): на каждой из роскошных мелованных картинок девочка Агата одна. Это еще одна поправка к канону: нет ни бабы Яги, ни Кощея — как извне решающей судьбу героя враждебной силы. Рожки и шуба — свойства нашей внутренней вселенной, вылезающей с нами поиграть в лесу, едва нам однажды “страшно” захочется “пойти погулять”.
± 2
Владимир Курносенко. Жена монаха. М., “Время”, 2008, 336 стр.
Оксюморон, вынесенный в название сборника (и при покупке книги заманчиво аукавшийся с “Записками попадьи”), обманывает: в одноименной повести нет ни одного монаха, слово же возникло благодаря прозвищу одного из главных героев, по молодости замеченному в затянувшейся невинности. У этого Монаха есть жена, но интрига, сами понимаете, уже не та.
Впрочем, читателю, откликнувшемуся на название, разочаровываться не стоит: образы монаха и окормляемых им “жен” встретятся в другой повести книги, а вообще религиозная тема прошивает книгу красной нитью. Одновременно, пожалуй, и довытягивая ее до художественной самобытности.
На октябрьской пресс-конференции, посвященной очередному “букер”-сюжету, выступавшие затронули тему массовой литературы: традиционно определяемой как жанровая, но в последнее время подходящей, как заметила Мария Елифёрова, под именование “форматной”. Сделанное уточнение в данном случае плодотворно. Потому что, конечно, книга Курносенко не “жанровая” — это честная проза, рожденная стремлением выразить открывшуюся автору правду о бытии и человеке. Но вот исполнение этой прозы местами, увы, “форматное”, что значительно убавляет ей правды.
“Форматны” в книге Курносенко темы, очевидно навеянные не авторским размышлением, а коллективным сознанием постсоветского времени. Постперестроечная обида интеллигенции на “агрессивных, самодовольных и деятельных, что нынче откуда ни возьмись обнаружились в „устрашающем просто количестве”” — в сочетании с обидой на саму интеллигенцию, которая “глаголала с кафедр да в телевизионных студиях”, пока народ “выходил на огневой рубеж, на гладиаторскую арену”. Исполнение этих тем неизбежно выбрасывает иные абзацы книги из художественности в банальную публицистичность. Даже в наиболее чистую религиозную линию книги вкралась какая-то медийная компрометация отца-монаха через гомосексуализм.
Читать дальше
