О бабушкиной маме, моей прабабушке Елизавете, я знаю только, что во всю Страстную неделю она ничего не ела, кроме размоченных груш прошлого урожая; про этот постный идеал мама твердила мне всю жизнь. В квартире работника Коминтерна останавливались на пути в Почаевскую лавру паломницы, лакомились на кухне горячим чаем с топленым маслом — такой у них был немыслимый кологривский деликатес.
Идиллическая картинка 1930-х годов, не так ли? Каждый день, рассказывала мама, они обнаруживали в подъезде новые пломбы на квартирах. Но ведь не всех же пересажали, правда? Правда. Просто оставшихся добили по плану с началом войны. Вот и мой дед, бросив штудии марксизма и поправив профессорские очки на носу, со своими студентами ушел добровольцем в Московское ополчение и в сентябре 1941 года погиб в боях под Смоленском. Его имя золотыми буквами выбито на мемориальной доске истфака МГУ.
Все это я подробно рассказываю оттого, что сюжет повести “Шесть високосных месяцев” составляет подлинная история о том, как ее автора Нею Зоркую в 1968 году исключали из рядов КПСС. Трудно или невозможно представить неискушенному, молодому нашему современнику общественные и личные последствия такого события в жизни человека сорок лет назад. Да, к тому времени ушли в прошлое страшные десятилетия репрессий, в том числе и кампания рубежа 1940 — 1950-х годов. Но страх перед колесами машины, в бездушной правоте наезжающей на пешеходный переход, глубочайшим образом укоренился в сознании людей, и этим объясняется их неестественное поведение в созданных тогда обстоятельствах, вовсе не роковых по сравнению со всей нашей историей ХХ века. Или, наоборот, естественное — из-за слабости человеческой?
К середине — концу 1960-х Нея Зоркая как личность вполне сложилась. Она работала в Институте истории искусств, который был тогда цитаделью науки, крепостью культуры и оплотом прогресса. Она выпустила этапную для киноведения книгу “Портреты” (1965), каталась на фестивали в Канны и Рим, подавала Антониони тонкую руку для поцелуя, переписывалась с Козинцевым про “Гамлета” и выслушивала Андрея Тарковского с его бедами. Фактура исповедальной прозы ничуть не удивит тех, кто встречался с ней в другие, последующие годы: они снова увидят здесь неугомонный характер, жесткую принципиальность, гордую независимость суждений, глубину культурного слоя и легкость пера, заточенного в академической школе искусствоведения.
В 1942 году Нея, мучимая ностальгией по Москве, сбежала из Казани, где была в эвакуации. Бабушка Вера легко отпустила дочку из актового зала казанской школы, где они проживали: ясно ведь, что девчонку завернет первый же патруль. Не тут-то было! Напихав под кожаное пальто каких-то тряпок и создав себе грандиозных размеров бюст, Нея прикинулась мешочницей, миновала все патрули, посты, заставы, явилась в разбитую столицу и упала на колени у вокзала — целовать московский мартовский снег. В арбатской квартире с заклеенными крест-накрест окнами она нашла два чемодана, в бегстве от грозящего ареста навсегда брошенных Хо Ши Мином, он же Лин, а в них крупу гречку и кучу одежды — мужской, но маленького вьетнамского размера. Рубашки перешила на блузки, принарядилась и стала готовиться к поступлению в ГИТИС. Только не на актерский, как следовало бы ожидать при редкой ее красоте, а на театроведческий факультет.
В одном из эссе Нея Зоркая пишет так: “ГИТИС той поры был совершенно замечательным учебным заведением. Вплоть до зловещих постановлений ЦК ВКП(б) 1946 — 1947 годов, ударивших по художественной интеллигенции, это был настоящий „остров свободы”, лицей, театральная академия, нечто вроде воспетого Рабле Телемского аббатства. Блистательный преподавательский состав: директор С. С. Мокульский, профессора Б. В. Алперс, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, А. К. Дживелегов, К. Г. Локс, П. А. Марков, А. М. Эфрос — всех не перечислишь! Талантливое, „отобранное” студенчество: назову на актерском факультете хотя бы Люду Касаткину и Толю Папанова, на режиссерском — Толю Эфроса, а у нас на театроведческом учатся Т. Бачелис, З. Богуславская, И. Вишневская, В. Гаевский, Б. Зингерман, И. Соловьева, М. Туровская, Ю. Ханютин и другие, они составят славу следующего поколения. Дисциплина, трудолюбие, дух соревнования на фоне военной и потом только начавшей оправляться Москвы с ее затемнением, продуктовыми карточками, комендантским часом — все это составляло особую и удивительную духовную атмосферу. Модно было хорошо учиться — и учились! „Здесь вы можете писать, что вы думаете, а как надо-— вас потом научат”, — сказал на первом семинаре по критике наш руководитель, искрометный Г. Н. Бояджиев. И мы писали в своих студенческих работах то, что думали”.
Читать дальше
