В стилистике косвенной аналитики действительности, составленной из предметов, знаков и галлюцинаций, Драгомощенко, пожалуй, остается наиболее хитроумным и неуловимым.
Юргис Кунчинас. Туула. Роман. Менестрели в пальто макси. Рассказы.
Перевод с литовского Е. П. Йонайтене, Д. Я. Кыйв. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2008, 464 стр.
Смутная, расплывчатая — и одновременно едкая и колючая проза литовского писателя Юргиса Кунчинаса (1947 — 2002) плохо известна у нас, хотя на родине его считают одним из центральных авторов его поколения. Роман “Туула” (это — имя возлюбленной повествователя, мерцающей где-то на грани текста, переводящееся, по словам автора предисловия Томаса Венцлова, как “некая”, “некто”) посвящен утраченной любви, бродяжничеству, пьянству и взаимодействию человека и города. Венцлова вспоминает Венедикта Ерофеева (говоря, впрочем, что тот “писал по-другому”). Я бы, скорее, говорил здесь об американских “черных юмористах” (Пинчоне, Бартельми) — и, может быть, парадоксально близком им Кортасаре.
Это сходство прослеживается и в рассказах: вот пьянчуга пытается послать смерть за выпивкой (“Концерт по заявкам”), а вот племя людоедов на двух “Икарусах” прибывает на побережье, чтобы полакомиться туристами (“Пикник на взморье”), а вот богемная компания собирается, чтобы отправиться на тот берег так и не названной Леты (“Брод”). Я сильно утрирую само вещество прозы Кунчинаса, так ее пересказывая (некоторые рассказы предстают помесью потока сознания с визионерским опытом и пересказу не поддаются в принципе): дело здесь не в гротескных или абсурдистских сюжетах, но в самом веществе повествования: “Что за родник пробился под тобой, Туула, что там струится в темноте — кровь, тина, бурая родниковая вода? Давай откатимся в сторону, только не размыкай объятий, ни за что не размыкай — вцепись в меня ногтями, держи руками и ногами, ведь мы с тобой своими телами вызвали к жизни новый источник, и как только поднимемся во весь рост, в небо ударит фонтан, да какой, вот увидишь!”.
Кунчинас ёрник и пародист, лирик и сентименталист. В этой смеси вроде бы нет уже ничего непривычного, но поражает само свойство писателя: говорить ни с кем, как бы вести одинокий диалог с самим собой, с собственными двойниками, образованными пусть и ложной, но памятью.
ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
BIG БИТОВ (Часть II, Партия голоса)
За последние лет десять, читая те или иные эссеистические работы Андрея Битова — не художественное, но именно эссеистику, — я несколько раз ловил себя на странной мысли, точнее — на странном желании. И только после нескольких полюбившихся мне документальных фильмов М. Гуреева, в которых Битов бывал и рассказчиком, и персонажем (а вместе — тем, что кто-то отважно назвал транслятором ), понял: мне словно бы не хватало при чтении слышимого, живого голоса автора. Мне как будто хотелось, чтоб от бумаги отделялась звуковая волна, знакомый тембр, вбирающий в себя характерные паузы и “размышлительные” ряды тех гласных, которые сгруппировались в конце русского алфавита. Нет, правда, движение мысли, строй фраз, очерченные лишь невольно реконструируемой интонацией, действительно тяготеют к звуку, ибо голос именно этого литератора, его личная, рождающаяся здесь и сейчас фонетика, — в моем читательском случае — нередко оказывается частью текста. Она явственно закреплена в нем при его рождении, словно писатель действительно творит свои тексты вслух, но не так, как многие, — оттачивая фразу, отыскивая оптимальный, наиболее гармонический ритм1, а по какому-то иному, не филологическому закону. И думаю, даже не в особой поэтичности этих текстов тут дело. Пожалуй, только после появления в литературной судьбе А. Б. джазовых музыкантов для меня как для читателя что-то забрезжило и сама собою сложилась версия. Пушкинские сюжеты, работа с черновиками поэта, их публичное чтение — не то чтобы под музыку, но сопричастно ей, рождающейся при чтении, — обозначили выдуманный мною закон адекватного чтения иных битовских эссе как джазовый .
Теперь, когда это чтение закреплено в записи, а следовательно, в каком-то смысле слова неповторимо (как тот или иной концерт Эллингтона или сессия Майлза
Дэвиса), — даже настойчивая датировка под текстом с указанием дня и часа2 у Битова выглядит немного иначе, чем у любого другого писателя. То есть — сходным образом подводящая черту под законченным сочинением и включенная в ткань вещи. Джаз сыграл с Битовым хорошую шутку: он, если можно так сказать, естественно легализовался в его творчестве, — видимо, до поры до времени обретался в подполье.
Читать дальше
