А в 1934 году Пастернаку пришлось “отдуваться” за мандельштамовские стихи в телефонном разговоре со Сталиным, а перед этим — обращаться к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама. Вождь как будто чуял своим звериным чутьем, кому надо позвонить. Впрочем, в приписке к своему письму Сталину Бухарин указал: “О Мандельштаме пишу еще и потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама — и никто ничего не знает”. Значит, не только “чуял”, но и знал, кому позвонить. И в поэтической табели о рангах в это время Пастернак для Сталина стоял на первом месте.
Так переплетены и сцеплены наши слова и поступки с чужими словами и поступками, так возвращается к нам в страшном обличии необдуманное слово, в пастернаковском случае — слово о новой квартире. “В какой же небесной бездне / Голос ваш должен отразиться?” — сказано в одних старых, прелестных любовных стихах. И в какой адской бездне, в каких кремлевских коридорах — тоже! — добавим мы. Конечно же, в разговоре со Сталиным Пастернак должен был перевести разговор в общий план (“о жизни и смерти”), сбить зверя со следа, отвести от себя вопрос: известны ли ему, Пастернаку, страшные стихи Мандельштама? Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что Пастернак мог более толково объяснить Сталину значение Мандельштама, на вопрос “но он мастер, мастер?” не говорить: “Не в этом дело”. Кажется, разговор с вождем они оценили на пять с минусом или на четверку? От некоторых строгих судей приходилось слышать и более жесткие суждения. Е. Б. Пастернак в связи с этим недавно в застольной беседе вспомнил остроумное и неопровержимое высказывание отца: “Да откуда бы они вообще узнали о разговоре? Все, что им известно, — известно им от меня”.
А не напиши Мандельштам этих стихов, нет, скажем иначе: не читай он их кому попало — и не было бы в его судьбе ни Чердыни, ни Воронежа, не было бы и тех “просталинских” стихов, которые потом пришлось написать. И не только грандиозной и жуткой “Оды”, написанной по образцу нестерпимо льстивой державинской оды “Изображение Фелицы” (1789), которая начинается с обращения к Рафаэлю (ни больше ни меньше!) — с просьбой “…моей богоподобной царевны образ начертать” (в это время Державину грозило судебное преследование — и только императрица могла освободить от больших неприятностей поэта-губернатора). Но Мандельштам, тоже начиная оду с обращения к художнику, подставляя себя на место художника: “Художник, береги и охраняй бойца: / Лес человечества за ним идет, густея”, — ориентируется не только на Державина — на Пастернака тоже, на его стихи “Художник”, опубликованные в 1936 году и посвященные сходству поэта с вождем, при этом “поступок” вождя оказывается “ростом в шар земной…”. И в оде Мандельштама тоже речь идет ни больше ни меньше как о земном шаре: “Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось…” У Пастернака художник стоит за верстаком (“Как облака над мастерскою, / Где горбился его верстак…”). У Мандельштама художник берет уголь, чтоб “воздух расчертить на хитрые углы”, “я уголь искрошу, ища его обличья”, то есть у него те же мастеровые, ремесленные навыки. (Да, он тоже “мастер, мастер”!) Вообще поразительна эта постоянная оглядка на Пастернака: и в 1933-м, и в 1935 — 1937 годах! О ней здесь уже было сказано — и приходится говорить снова и снова. (Пастернак же на Мандельштама не оглядывается, как будто действительно “не прочел ни одной его строчки”.)
А не напиши Мандельштам “Мы живем, под собою не чуя страны…” (я возвращаюсь к началу предыдущего абзаца), — не было бы не только “оды”, но и замечательных стихов 1937 года “Вооруженный зреньем узких ос…”, “Средь народного шума и спеха…”, “Где связанный и пригвожденный стон?..” и др. (и представить нельзя их ненаписанными — какая это была бы невосполнимая потеря!). Но и строк о том, как “будет будить разум и жизнь Сталин”, строк о “громовом имени” вождя, произносимых “с клятвенной нежностью, с ласкою”, строк “Чтоб ладилась моя работа / И крепла на борьбу с врагом” тоже бы не было. Не напиши он в 1933-м “Что ни казнь у него — то малина”, не пришлось бы в 1937-м писать: “Необходимо сердцу биться: / Входить в поля, врастать в леса. / Вот „Правды” первая страница, / Вот с приговором полоса” — и в том же стихотворении: “Дорога к Сталину — не сказка, / Но только жизнь — без укоризн…” и т. п.
Что это, только лесть? Только стремление выжить? Или только свидетельство советизации сознания (“Я должен жить, дыша и большевея”)? Нет, это еще и желание отблагодарить Сталина за неслыханно мягкий приговор: “Изолировать, но сохранить”. Другие получали высшую меру за одно неосторожное слово, за случайную обмолвку, вообще ни за что, а тут “тараканьи усища”, “широкая грудь осетина”, “он играет услугами полулюдей”, “его толстые пальцы, как черви, жирны” — и всего лишь Чердынь, вскоре замененная вполне “приличным” и “сносным” Воронежем.
Читать дальше
