Мандельштам не заболел. “Холодную весну” он написал в Москве, вернувшись из Коктебеля, в котором жил после посещения Старого Крыма — в писательском Доме творчества, где сидел в столовой за одним столом с Андреем Белым, угнетая его литературными “умными, нудными, витиеватыми разговорами с подмигиванием” (Андрей Белый в письме к Федору Гладкову). Больше всего раздражали Андрея Белого разговоры о Данте (о нем писал в это время Мандельштам) и невероятное произношение Мандельштамом итальянских слов. Мы знаем и на своем опыте: могут происходить катаклизмы, теракты в Москве, Израиле или Беслане, наводнения в Индокитае, а мы будем сидеть за столом, вести умные разговоры и “чай пить”.
Требовалось объяснить причины, побудившие написать антисталинское стихотворение, и Мандельштам, возможно по подсказке следователя, назвал наиболее понятную — и подтвердил ее стихотворением о Старом Крыме. А в 1935 — 1937 годах он во многих стихах будет писать о “великих переменах” в народной жизни к лучшему, и конъюнктурными эти стихи никак не назовешь — слишком они мандельштамовские, слишком горячие: “…Я не хочу средь юношей тепличных / Разменивать последний грош души, / Но, как идет в колхоз единоличник, / Я в мир вхожу — и люди хороши. / Люблю шинель красноармейской складки…” (1935), “Много скрыто дел предстоящих / В наших летчиках и жнецах, / И в товарищах реках и чащах, / И в товарищах городах...” (“Средь народного шума и спеха…”, 1936), “Я кружил в полях совхозных — / Полон воздуха был рот — / Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот…” (“Ночь. Дорога. Сон первичный…”, 1936).
Репрессии, разворачивавшиеся с начала тридцатых, но еще в 1933-м не достигшие своего пика, пришедшегося на конец 1934 (после убийства Кирова) — 1938 год, также не кажутся мне главным импульсом, толкнувшим на написание страшного стихотворения. Людям, пережившим расстрелы и кровавые бесчинства новой власти начиная с 1917 года (достаточно вспомнить хотя бы Кронштадтский мятеж, расстрел Гумилева, подавление крестьянских восстаний в центральных губерниях), — к репрессиям было не привыкать.
Мало того, именно 1933 год отличался некоторым “потеплением”; прошел слух: смерть жены (1932) изменила Сталина, он стал мягче. Процессы прекращаются, был получен первый большой колхозный урожай, “Сталин победил” — таково общее мнение. В июне 1933 года в Москве состоялся грандиозный физкультурный парад. “Мягко” (высылкой) закончился процесс молодых партийцев — последователей М. Рютина, первого руководителя не вымышленного, а достоверного антисталинского заговора (убит он будет лишь через несколько лет). Зиновьев и Каменев покаялись и выпущены на свободу. Сталин лично “хлопотал” за Зиновьева перед Центральной Контрольной Комиссией — и Зиновьев был принят на работу в журнал “Большевик”, где стал прославлять вождя. Каменев решил не возвращаться в большую политику (хотя ему было предложено возглавить отдел в “Правде”) и скромно работает в Институте мировой литературы. Даже Радек, бывший друг и единомышленник Троцкого, прощен и славит Сталина, выпускает книгу “Зодчий социалистического общества”. Построен Беломорско-Балтийский канал, осваивается Северный морской путь, организуется грандиозный спектакль по спасению затертых во льдах челюскинцев. “Советский Союз! / За вас каждым мускулом / Держусь — и горжусь: / Челюскинцы — русские!” (Цветаева).
И наряду с трагическими стихами “Куда как страшно нам с тобой…”, “Я вернулся в мой город, знакомый до слез…”, “Мы с тобой на кухне посидим…”, наряду с “Четвертой прозой” Мандельштамом были созданы “Еще далёко мне до патриарха…” со “страусовыми перьями арматуры в начале стройки ленинских домов”, “Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..”, “Сегодня можно снять декалькомани…” (с “разлинованными стадионами”, выпадом против белогвардейцев: “Белогвардейцы, вы его видали? / Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..”, с молодыми рабочими: “Здравствуй, здравствуй, / могучий некрещеный позвоночник, / с которым поживем не век, не два!..”).
Я ищу другую, интимную и потому, может быть, решающую причину, заставившую Мандельштама пойти на самоубийственный акт, — и вижу ее в литературных отношениях, в профессиональной уязвленности поэта. Он потерял читателя: его читатель, петербуржец десятых годов, оказался отменен революцией, погиб или очутился в эмиграции. “В Петербурге жить — словно спать в гробу”, — скажет он в стихах этих лет. В Ленинграде жили Ахматова, Кузмин, Вагинов — и никому не были нужны. Слава переехала в Москву, там теперь создавались и раздувались поэтические репутации. В Москве жили Маяковский, Есенин, Асеев, Пастернак, Сельвинский, Кирсанов, Д. Бедный, Светлов, Безыменский, Уткин и проч. Даже Багрицкий из Одессы перебрался в столицу. Кто в моде в 1927 году? “А в походной сумке — спички да табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак”.
Читать дальше
