есть у тебя, человек.
И превратилось в проклятие,
в камень незримых могил
все, что, сжимая в объятии,
ты в этой жизни любил.
* *
*
На львовском базаре помешанный старый скрипач
играет на скрипке, и смех вызывая, и плач.
На призрачной скрипке какой-то беззвучный мотив
старик исполняет, на мальчика взор обратив.
В округе скрипач безобидным слывет дурачком:
никто здесь не помнит со скрипкой его и смычком.
Он вскоре исчезнет, но лет через сорок опять
на скрипке таинственной мальчику будет играть.
А в мире, куда он вернулся из детского сна,
нет музыки больше, и скрипка его не нужна.
Но он не уходит: теперь ему мир нипочем,
и чем-то незримым все водит над левым плечом.
* *
*
Здесь пьют ночами алкоголики
и бьют бутылки о скамьи.
А утром дети, сев за столики,
играют в крестики и нолики,
в морские тихие бои.
И Сеня с Ваней в шашки режутся,
а Беня с Моней — в дурака.
И мотыльки на клумбах нежатся,
но не сорвать уже цветка:
былое только чудно брезжится,
а жизнь дика и коротка.
Затихло в парке птичье пение
и хризантемы отцвели.
И смерть и с Ванею, и с Бенею
в кресты сыграла и в нули.
Но ангел скорби и гармонии,
покинув темный небосвод,
над Ваней, Сенею и Монею
в пустынном парке слезы льет.
И вестник света и спасения,
незримо берегущий нас,
суровый ангел воскресения
за Ваней, Бенею и Сенею
сюда слетит в урочный час.
Псалом
Ветер воет, проносясь над шатром,
и вокруг меня колышется мрак.
Был когда-то я могучим царем,
но свирепый сокрушил меня враг.
В черном воздухе ищу Твою длань,
и душа моя всю ночь напролет
порывается к Тебе, словно лань
на желанные источники вод.
А засну — так чем блаженнее сны,
тем кошмарней ненавистная явь.
И бездонней не сыскать глубины,
из которой я взываю: избавь!
Возврати мне прежний царственный вид
и по слову Твоему оживи!..
Так терзается несчастный Давид
от пронзительной Господней любви.
* *
*
В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рожденные в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.
Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,
в сиянье, где тебя спасут.
Кочергин Илья Николаевич родился в 1970 году. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Лауреат премий журналов “Новый мир” и “Знамя”. Живет в Москве.
Ляля прижимала нос к стеклу, и было заметно, что она иногда с трудом
удерживается от того, чтобы не лизнуть прохладную, гладкую поверхность. Таня наблюдала за этим молча. Наверное, не стоило ей лишний раз делать преждевременное замечание. Девочка в дороге вела себя по-новому, взросло и рассудительно.
За окном мимо них проезжали плоские болота, березовые леса, бурые путейские избушки, сложенные из шпал. Ляля видела их очень отчетливо, так ясно и ярко, как бывает только в детстве. А для Тани все это было бегущими размытыми мазками — она держала очки в руке, глаза отдыхали. Иногда попадался переезд с парой домиков, колодцами, шлагбаумами, коровами.
— У папы Ласточка белая с коричневыми пятнами, я знаю. А Алтай уже начался?
— Нет, — в который раз за эти три дня ответила Таня.
— А тут что?
— Это просто Сибирь.
— Сибирь.
Потом настал четвертый день, который они провели уже в автобусах. В Горно-Алтайске, где нужно было делать пересадку, Алтай уже начался, и Ляля поняла это сама, потому что появились горы. Папы все равно не было.
Тане стало жалко девочку.
— Просто Алтай ведь очень большой. Во много-много раз больше Москвы. А папа живет в самом дальнем конце Алтая. Ты ведь помнишь, что после автобуса мы еще будем ехать на грузовой машине, пока не доберемся до него?
Читать дальше
