Возможно ли было тогда, в 1820 — 1824 годах, привлечь хотя бы некоторых из видных заговорщиков к сотрудничеству? Ответить на этот вопрос нелегко. Уже были опыты Михаила Сперанского, который, максимально приближенный к Александру, за интриги против Царя был сослан в 1812 году в Пермь, и Василия Каразина, когда-то обласканного Государем за ум и искренность, а потом участвовавшего в возмущении Измайловского полка. Александр боялся раскрываться новым людям, а скрытность всегда порождает недоверие и как результат — интригу. Если бы в России продолжалась традиция соборного царства, как при первых двух Романовых, когда царю принадлежала сила власти, а народу — сила мнения; если бы оставался в Православной русской Церкви Патриарх, независимый от Царя в вопросах совести и религиозной жизни народа, то тогда столь болезненного разлома, скорее всего, не возникло бы. Но после века абсолютизма Царь оказался бесконечно одиноким. Вокруг него были или рабы, или враги, но не соратники, не сотрудники. Узел был затянут еще крепче тем, что абсолютизм создал крепостное рабство (вместо крепостного права XVII столетия) и дворянам-рабовладельцам для сохранения крестьян в повиновении был нужен именно неограниченный монарх, но такой монарх вовсе не должен был отчитываться перед шляхетством в своих планах и поступках.
В абсолютной монархии, при известных цензурных ограничениях, общество может влиять на выбор политического курса своего государства или всеподданнейшими записками, или интригами, или восстанием. «Русское правительство — это абсолютная монархия, ограниченная убийством», — вскоре напишет маркиз де Кюстин90. Записки на Высочайшее Имя подавались, принимались царем обычно благосклонно, но последствия от них не были видны их авторам, так как каждый предлагаемый прожект включался в систему преобразований и совсем не обязательно подлежал немедленному исполнению. На интриги большинство порядочных и благородных людей были не способны, да и интригуют, как правило, не для блага отечества, а для собственного блага. Оставался комплот.
Осуждать декабристов невозможно. После всех бесчинств российских абсолютных монархов предшествовавшего столетия слепо повиноваться Высочайшей Воле было нелегко для умного и честного человека. Слишком много в этой Высочайшей Воле проявлялось греховного, человеческого, а не Божьего. «Самодержавие, конечно, прекрасная вещь, — записала 7 декабря 1854 года в свой дневник фрейлина цесаревны Марии Александровны умнейшая Анна Федоровна Тютчева, — утверждают, что это — воплощение на земле Божественной власти; это могло бы быть правдой, если бы к всемогуществу самодержавие могло присоединить всеведение, но так как, в конце концов, самодержец только человек, подверженный ошибкам и слабостям, власть в его руках становится опасной силой»91. И действительно — становилась, много раз становилась.
Осуждать декабристов невозможно, но не скорбеть о роковой ошибке честных «сынов отечества», принявших их царственного единомышленника за врага и супостата, тоже нельзя. Последствия этого ослепления были трагическими, если не фатальными. Бороться с заговорщиками Александр не желал, сотрудничать с ними не решился. Он знал, что заговорщики ждут его смерти, а многие желают ее и «ускорить», воспользовавшись присутствием Царя на летних общевойсковых маневрах 1826 года. Ощущая себя человеком грешным, недостойным, а потому и неспособным к решению громадных государственных задач, которые он ясно видел перед собой, Александр предпочел уйти, оставив бремя решений своему младшему брату Николаю, не оскверненному отцеубийством и развратной жизнью в молодые, еще «просвещенческие» годы, да к тому же получившему рождением сыновей как бы благословение от Бога. И здесь, я думаю, величайшая, хотя и благородная, ошибка благословенного Государя.
О, как важно было бы Александру остаться на престоле! Опыт покаянного чувства в грехах молодости, опыт обращения и обретения веры выковали удивительную по уму, воле, вере и цельности личность из старшего сына Императора Павла. Еще пятнадцать — двадцать лет царствования, и Александр, опираясь на новое просвещенное дворянство, скорее всего, довел бы Россию до освобождения крепостных, всеобщей грамотности, сознательной православной веры и «свободно-законных учреждений» в духе Грамоты Новосильцева. К 1850-м годам Россия по уровню гражданской свободы, национального согласия и благоденствия встала бы тогда вровень с самыми развитыми мировыми державами, не потеряв при этом ни историко-правового преемства, ни веры Православной, а, скорее, упрочив их. Но Александр ушел, по своей ли воле, по воле Божьей — Бог весть.
Читать дальше
