Еще одна пищевая перверсия периода послереволюционной разрухи — размывание, а то и полное стирание границ между съедобным и несъедобным. Этот тезис равно справедлив как в отношении «голодных» новаторов, так и в отношении «обжор»-ретроградов. Всеядность представителей старого мира объявлена прямым следствием их склонности к чревоугодию. Всякого рода «осколки прошлого» грызут не только то, что поддается зубам, но даже и то, что не поддается. В зощенковском «Рассказе про одного спекулянта» (1929) герой, чувствуя приближение кончины, глотает припрятанные на черный день золотые монеты: «Поскольку, — думает он, — я помру, а тут кто-нибудь шарить начнет. А мне это неприятно. И пущай это золото у меня в брюхе лежит, чем кто-нибудь им воспользуется» [11] . Желудок спекулянта практически уравнивает монеты с любой обычной пищей: часть золота выходит наружу неусвоенной, зато другая — остается в организме.
Картину капиталистической действительности, где господствует безудержный инстинкт потребления, рисует Юрий Олеша в знаменитой сказке «Три толстяка» (1928). Его толстяки не просто едят «больше всех», они буквально пожирают мир вокруг себя:
«Один даже начал есть салфетку.
— Вы едите салфетку…
— Неужели? Это я увлекся…
Он оставил салфетку и тут же принялся жевать ухо Третьего Толстяка» [12] .
Впрочем, литературные проглоты — лишь эхо тех кулинарных аномалий, на которые оказалась чрезвычайно богата трагическая и страшная действительность 1920-х годов. Пожалуй, только революция превратила декларируемую учеными биологическую всеядность человека в буквальный факт. «Эра несъедобных суррогатов» (как охарактеризовал Ю. Анненков период военного коммунизма) превратила в пищу абсолютно все — от неорганики до человеческой плоти.
В нижних строчках меню революционной эпохи значатся земля и глина. Листовка Московского комитета РКП(б) с призывом к трудящимся о помощи голодающим Поволжья (март 1922 года) рисует картину отчаянной борьбы за жизнь: «Стали есть глину, землю, опилки, грызть старую кожу и овчину. Съели не только весь скот, но и навоз, оставшийся после него в хлевах. Съели соломенные крыши. <���…> Грызут все, что только поддается зубам, хотя бы ни одной пылинки в этом не было питательных веществ » [13] . Глина, впрочем, стала привычным блюдом на столе российского крестьянина еще до катастрофического неурожая 1921 года. Постоянные реквизиции хлеба во время Гражданской войны, рассказывает Артем Веселый, приводили порой к тому, что люди в деревнях «ели дубовую кору и глину» [14] .
Интересно, что мог бы сказать Шкловский о законности революции в свете таких примеров? По сравнению с навозом и глиной подгнившее мясо уже не кажется такой уж невозможной пищей. Впрочем, с формальной точки зрения умирающих от истощения крестьян никто не заставлял есть глину — просто ничего другого им не оставалось. В отличие от «идейно голодных» матросов-потемкинцев, у них не было альтернативы.
Этот факт, однако, не способен смутить ни ваятелей нового мира, ни создателей революционного искусства. В советском лексиконе понятия «добровольное» и «принудительное» синонимичны. Герой романа А. Платонова «Чевенгур», как будто совершенно свободный в гастрономических предпочтениях, делает осознанно-необходимый выбор в пользу все той же глины: «Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть самостоятельная сытость — надо лишь приучить к ней желудок. Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного почитали» [15] . Голодные крестьяне Поволжья доведены до нечеловеческого состояния, поэтому и пища их — нечеловеческая. В литературе все облагорожено: нужно лишь вынужденное представить как добровольное — и нечеловеческое превращается в сверхчеловеческое.
Для Платонова да, пожалуй, и для всей советской культуры соблазнительна идея автотрофности человека. Крайнее выражение этой идеи — самопоедание буквальное. Случаи автоканнибализма упоминаются в уже цитированной выше листовке МК РКП (б): « Наши работницы, ездившие в Чувашскую область, видели детей, отгрызших себе самим пальцы от голода. Люди обезумели от мук. Потеряли человеческий облик». В работе «Каннибализм и культура: превратности одного табу» культуролог К. Богданов пишет: «В семиотическом смысле акт каннибализма соотносит агрессора и жертву и прочитывается (а иногда, как показывают клинические материалы психиатрии, буквально реализуется) как акт автоканнибализма. Поедающий другого поедает сам себя — пока сфера этого единства мыслится исключительно онтологической, природной, а не условно-социальной» [16] . Первые годы истории советского государства щедро предлагают примеры подобных соответствий.
Читать дальше
