Карнавальная амбивалентность первых лет истории советского государства не допускает никакой однозначности, поэтому попытка закрепить за враждующими сторонами тот или иной ярлык — будь то «голодные» или «сытые» — представляет собой откровенный идеологический ход. Период 1920-х — начала 1930-х годов превратил перверсию, в том числе и в гастрономических пристрастиях, в норму, и это правило распространяется на всех участников революционных и последующих событий. Одна из характерных аномалий эпохи заключается в том, что и недоедание и пресыщенность порождают одни и те же формы пищевого поведения, так что порой очень трудно провести границу между тем и другим.
В рассказе «Сорок первый» (1924) Борис Лавренев описал один из эпизодов времен Гражданской войны. Остатки разбитого отряда комиссара Евсюкова без всяких припасов пересекают пустыню Каракум. В киргизском ауле погибающих от голода красноармейцев щедро угощают пловом: «Ели жадно, быстро, давясь. Животы вздулись от жирного плова, и многим становилось дурно. Отбегали в степь, дрожащими пальцами лезли в горло, облегчались и снова наваливались на еду» [7] .
Обжорство, порожденное голодом, или обжорство, порожденное страхом перед голодом, — разница, в общем-то, несущественная. В период продразверстки, а потом и в период создания колхозов в деревнях разыгрывались почти древнеримские пиршественные оргии. В романе «Горы» (1933) В. Зазубрин изобразил такой «пир во время чумы». Герой романа вспоминает:
«— В двадцатом годе, в самую разверстку довелось мне мимоездом побывать в Верхне-Мяконьких у своего шуряка Аристарха Филимоныча. Заезжаю и вижу: в ограде у него прямо страсти господни. Шуряк с ножом, кум его Омельян с ножом, баба с топором. Один свинью супоросную пластат, другой ягушек режет, баба гусям головы рубит. Кровища хлещет, перо летит, гагаканье, визг. Я спрашиваю: „Чего, мол, ты робишь?” — „А не говори, Андрон Агатимыч. С переписью завтра придут”. <���…> Созвал он меня в избу. На столе полная чаша, ровно в праздник, а дело было в пост, перед рождеством.
Я говорю — грех. Он мне: „Ешь, Агатимыч, все равно коммунисты заберут”. Вся семья его, родова и знакомство ели аж до блевотины. На улку выбегут, поблюют и опять за стол, только бы продукцию унистожить» [8] .
Новая волна пиров отчаяния прокатилась по стране в конце двадцатых — начале тридцатых годов. В «Поднятой целине» (1932) М. Шолохов предпочел сдобрить трагические обстоятельства изрядной долей юмора. Организация колхоза в Гремячем Логу сопровождается уничтожением половины поголовья рогатого скота: «„Режь, теперь оно не наше!”, „Режьте, все одно заберут на мясозаготовку!”, „Режь, а то в колхозе мясца не придется кусануть!” — полез черный слушок. И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от вареного и жареного мяса» [9] . Далее повествование плавно соскальзывает в область комического: в исполнении деда Щукаря драма коллективизации оборачивается фарсом.
«— Ох, сынки, кормильцы, верите: было пропал вовзят. Двое суток с базу не шел, так штаны в руках и носил… Такой понос у меня открылся — удержу нет! Кубыть прохудился я, несло, как из куршивого гусенка: кажин секунд…
— Мяса обтрескался?
— Мяса.
— Телушку зарезал?
— Нету уж телушечки… Не в пользу она мне пошла…» [10] .
Иррациональное желание насытиться впрок — не от хорошей жизни. Промежутки между голодоморами на протяжении ленинско-сталинского периода отечественной истории были минимальны. Лихорадочное, безудержное обжорство лишь усугубляло строгость последующего вынужденного «поста». Но разве это заботит проповедников новой идеологии?
И Лавренев, и Зазубрин, и Шолохов показывают, по сути, одно и то же: физиологическую реакцию непривычного к излишествам советского желудка на внезапное изобилие, отсюда и очевидное совпадение примеров. Вот только воспринимаются похожие факты совершенно по-разному. В отработанной системе оценок 1930-х годов чревоугодие — что бы ни было его побудительным мотивом — трактуется только негативно: у Зазубрина «валтасаров пир» устраивают, конечно, кулаки; в романе «Поднятая целина» массовый забой скота спровоцирован затаившимся врагом коллективизации Островновым. Только честные красноармейцы Лавренева из рассказа 1924 года имеют законное право блевать от обжорства. Что позволено восходящему классу, не позволено вымирающему.
Читать дальше
