— А я о чем говорю! Это их надо душить! Не подаянку просить, а шкурить, свое брать. Один на горы уехал, а другой — на теплые моря, загорать, а ты рельсы ворочай, на холоде! — Это уже Коле Мордовкину. — Ты отпахал на Бабака всю путину весеннюю. Он тебе сколько платил? Двести рублей денщина. Первый заброс в четыре утра, а последний впотемках. Вода холоднючая, ветер, руки лопаются. Сутками на воде. Две сотни в зубы держи.
И не вздумай рыбину взять на уху. Получишь по морде этой рыбиной.
Мордва лишь вздохнул: все правда. Хотел на путине заработать, как раньше. Не получилось…
— Землей завладали! И уже водой завладали! — не унимался Шнурок. — Донские казаки называемся. А на воду лишь с берега гляди! Да скоро и на берег не пустят. В станице железной сеткой отгородили затон, причалы построили для своих катеров, пляж собственный. Не подходи! Не имеешь права! А уж о рыбе и не мечтай!
Без бабкиного «бывалоча», конечно, не обошлось.
— Бывалоча, батя твой, Иван Селиванович, царствие ему небесное, на Благовещенье, на Вербное воскресенье рыбкой весь хутор оделит, — рассказывала она Коле Мордве и другим. — Наша вера строгая, пост держали. А в эти два дня можно рыбу есть. Так положено. Твой батя никому не откажет. Берите, мол, разговляйтесь. Слава богу, на Дону живем. Чтобы все на праздник ухи похлебали, чебачка ли, сазаника в печи запекли. Престарелым да вдовам лошадкою на дом везет. Упокой его, Господи, нашего рыбачка. До смерти за него буду молиться.
— Помянем дядю Ваню, — всколыхнулся Васька Дрот, разливая по стаканам. — Не чокаться, не положено.
Помянули. Повздыхали. Потому что судьба да кончина старого рыбака Мордовкина были горькими. Всю жизнь он в рыбколхозе работал. Тогда пойманную рыбу сдавали на «приемку» рыбного завода. Оттуда зарплата, сети, невод, горючее для катеров и лодок, даже одежда рыбацкая, теплая. Так и жили. Потом началось странное: рыбу ловишь, сдаешь, а тебе — шиш: ни зарплаты, ни сетей, ни горючего, одни лишь посулы: «Погоди… Потерпи...» Несколько лет такое тянулось, а потом вовсе рухнуло: колхоза нет — «Тихий Дон» назывался, — а вместо колхоза объявились хозяева: Костя Грек — сынок председателя — да пронырливый Бабак. У них — катера, сети, неводы, вчера еще колхозные. А главное — «разрешения» да «квоты» на вылов рыбы. А всем остальным «не положено». Хочешь — иди на новых хозяев работай. Они «в законе»: любыми сетями и тралами, везде, вплоть до нерестилищ, куда сроду нос не совали. Теперь все можно. Но лишь хозяевам. Для остальных — рыбнадзор, милиция, ОМОН с автоматами, особый отдел, все слетятся и сторожат, коршуньё. У них — могучие, быстрые катера, приборы ночного виденья. Комар не проскочит. Берегут. Для Кости Грека да Бабака, которые цедили Дон, пока весь не выцедили, вплоть до лягушек.
Старый Мордовкин, несмотря на запреты, выходил на воду, оправдываясь: «Хоть чуток, на прокорм…» Его ловили, штрафовали, отобрали сети и лодку. А он плавал ночами на каком-то ветхом корыте: «Хоть на прокорм…» Могучий катер в ночной тьме, налетев, в щепки разнес утлую лодчонку и самого старого рыбака и даже не остановился. Потом что-то нашли, собрали, чтобы в гроб положить, под закрытую крышку. Так что было о чем горевать и вздыхать, даже теперь, через время. Особенно Буканихе, человеку старому. Чего случись — и никто не спохватится, не поможет; никто глаза не закроет. Лежи и лежи в пустой хате, гнилая колодина. Поневоле позавидуешь даже старому Мордовкину. Его хорошо ли, плохо, но схоронили как положено, вовремя. О таком вот, несладком, думалось бабке Буканихе.
А люди молодые, на крыльцо выйдя покурить, тут же забыли о горьком, потому что на воле шел тихий снег. Хуторская округа, даже теперь, в ночи и в пелене снежной, посветлела. Полная луна ли брезжила, пробиваясь сквозь тучи, белый снег ли светил... Но разом душа почуяла, что позади черное предзимье: глухие долгие ночи и мерклые дни, в которых порой жизнь становится немила; а теперь открывались высокие небеса, простор земной и так славно, в полную грудь дышалось, что не хотелось уходить под крышу. Сразу повеяло праздником, который подступал и был уже рядом. Недаром прежде охрипшее радио на крыльце вдруг запело голосом чистым, высоким:
Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним!
И отчаянно ворвемся
Прямо в снежную пургу!
Слова этой нехитрой песни были так впору, что Королиха выдохнула:
— Поехали… По снежку… Серёня… Дрот!.. По снежку!
Читать дальше
