— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.
— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить…
— Да вон. — Миша с привычной растерянной и виноватой улыбкой кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?
Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми темными глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле — к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем. И тут же понял, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.
Последние пять лет, после того как умерла у Пустовалова жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И всё у него было строго, как в хорошей шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже, и освежился одеколоном.
А Тихонов так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт, две недели он провалялся в шестой горбольнице и теперь сидел на больничном.
В палате Миша насмотрелся на доходяг, двое из них в одну ночь померли, и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал “Приму” на три ровные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. И курил, когда уж совсем невмоготу, — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.
Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в хорошем, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно… Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Тихонов, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.
Тополь был здоровый. Метров двадцать пять. Толстый в комле. И Тихонов решил начать с хлыста. Надо как-то потихонечку, втянуться, а там посмотреть. Он поплевал на большие ладони и, прикинув двухметровую плеть, сделал первый зарез.
Пила тонкая, но жесткая, кованая еще, старой работы, легко грызла рыхлую тополиную мякоть. Тополь — не елка и не береза, тополь — ерунда. Было б здоровье — к обеду попилил и поколол бы. Так он думал, а сам нет-нет, а прислушивался к левой стороне. Хоть и был у него инфаркт, а так он и не понял, как это болит. Помнил — как будто тошнило, что ли, и тяжесть все время была, и вроде онемело слева, но все равно как-то непонятно. Доктор сказал, что так бы и помер, если бы жена не кинулась за “скорой”.
Он никогда ничем не болел. За всю жизнь вырвали один зуб, и один раз надорвался: со станка падала готовая “деталька” килограмм в двести, и он удержал ее, пока не подоспели мужики от соседних станков, — и полежал в больнице неделю. И вот — инфаркт.
Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.
Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл, “окурочек”, вставил в мундштучок. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так: не болело, не болело — и нба тебе. И он снова почувствовал приятную радость в груди: треть тополя проехал, а здоровье — как у молодого, даже и не вспотел.
Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на свое месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.
Читать дальше
