Словно время — солнце незакатное, в зените,
Не имеющее отношенья к моде и календарю.
Высший судия. Тут места нет обиде.
Даже Шаликов замечен, даже Деларю.
— Так что не печальтесь, а пишите, —
Молодым поэтам в утешенье говорю.
Акцентный стих
Акцентным стихом писал Маяковский,
А до него Кузмин.
У Маяковского получался стих ошеломительно-броский,
У Кузмина — утешительно-тихий, как при разговоре один на один.
Наверное, мне приснилась эта фотография Маяковского в майке.
Кто-то его обидел, “мучая перчатки замш”.
А Кузмин написал: “…когда вы меня называете Майкель”,
Так мечтательно, так непохоже на выпад или демарш.
А потом тот же слог я увидел в руках поэта
Восьмидесятых годов, —
Он фиалкового показался мне нежного цвета:
Николаева — что за фамилия стертая, но ведь и Кузмин за себя постоять
не готов.
И когда об акцентном стихе говорил я с Бродским,
Он сказал, что на строфику стих не рассчитан такой:
“Александр, понимаешь, поэтому вязким и плоским
Мне он кажется”; я возражал: “Ты не прав, дорогой”.
А как чудно он в интонационную укладывается теорию,
А какая в длине его строк мне слышна затаенная грусть!
Я как будто зашел на участок чужой, на чужую забрел территорию:
Погуляю еще — и вернусь.
2
* *
*
Соседа узнаешь на лестничной площадке,
Бухгалтершу — в ее бухгалтерском углу, —
На улице они с тобой играют в прятки,
Не узнаны тобой, укутаны во мглу,
Здороваются… кто бы это был? В тревоге
Промедлишь, с толку сбит системою зеркал.
Проходят стороной, как греческие боги,
В обиде на тебя, что ты их не узнал.
Обида тем сильней, что ты — сама любезность
При встрече с ними там, где быть они должны.
Как важен антураж, как их меняет местность,
Завесою какой от нас отделены,
Какой глубокий сон, как много в нем печали,
Всех словно по реке сплавляют, как плоты.
Подумаешь: а как тебя они узнали?
Приветливей, добрей, внимательней, чем ты?
* *
*
Зевс-громовержец, Афина — умней ее нет, —
Гера-ревнивица и Аполлон-кифаред,
И вороватый Гермес, и Гефест, и другие
Спорили, бегали, прыгали, рано, чуть свет,
Гневались, прятались, кутались в плащ, всеблагие.
Под небосвод невзначай подставляли плечо,
Пили, хитрили и мненье свое горячо
Высказать на олимпийском спешили совете,
В смертных влюблялись, дурачили их, что еще?
Громко смеялись, что верно, то верно, как дети.
Нравилось им наблюдать, как берут города,
Брешь проломив, и вино, и в кувшине вода,
Ветер попутный и спутник в дороге случайный…
Плакать они не умели — вот в чем их беда,
Вот их секрет, их изъян неприличный и тайный.
* *
*
Тот, видимо, очень несчастлив,
Кто жить бы еще раз хотел,
Читать те же самые басни,
В параграф вникать и раздел,
Склоняться к толстовскому тому,
Учить Архимедов закон.
Но только теперь по-другому
Все сложится, — думает он.
И дай ему Бог побогаче
Семью и поласковей мать,
Почище дорожку на даче,
Полегче житейскую кладь,
Побольше ума и везенья,
Поменьше неверных шагов,
И с моря ему дуновенья,
И легких ему облаков…
* *
*
Смотрю с интересом на тех, кто в раю
Себе забронировал место церковной
Молитвой, постом — и на бренность мою
Глядит с затаенною жалостью ровной,
Заранее зная, что встречи со мной
Не будет в краю незакатного света,
Что я, как комета, летя стороной,
Сгорю — и печалит их знание это.
Не надо печалиться! Там — хорошо:
Спасенье — и сразу за ним — ликованье.
А я не люблю ликований. Ужо
Читать дальше
