Как святой Шариат
Правоверным велит,
Уходил на Джихад
Молодой ваххабит…
От тоски еле жив,
Оставлял он гарем
И садился в свой джип,
Зарядив АКМ.
Пользуется этой формой Емелин виртуозно, но она очень тесна и предельно банальна. Значит, запрещена к поэтическому использованию; раз запрещена — значит, берем, значит, то, что надо.
Мне довелось присутствовать на публичном чтении Емелина в очень молодой студенческой аудитории. Он читал как раз историю молодого ваххабита. Было необыкновенно любопытно смотреть на реакцию зала: на то, как пунцовели щеки у интеллигентных юношей и девушек, как загорались глаза и в них читался вопрос: да разве так можно со сцены? Разве об этом можно вслух? Значит, можно! Ох, круто! Эта реакция может значить только одно: мы живем в условиях довольно жесткой идеологической цензуры (и это относится не только к России, и даже в меньшей степени к России) и нарушение цензурного запрета — это тоже ворованный воздух. А то, что этот воздух дурно пахнет, я бы в этом обвинял не поэта.
Всем сыгравшим в ящик
Путь за облака,
Где отец любящий
Ждет верного сынка.
Бухнусь на колени,
Я пришел домой.
Ну, здравствуй, в пыльном шлеме
Зеленоглазый мой.
С высоты Земля-то
Кажется со вшу,
Я с него, ребята,
За нас всех спрошу.
Эти строчки написаны намеренно неряшливо, но они по-настоящему печальные. Это уже попытка войти в круг, пересечь границу поэзии, подключиться к силовому потоку поэзии, попытка преодолеть разрыв и превратить энергию отрицания в энергию любви. Насколько эта попытка в случае Емелина окажется продуктивна, сказать не берусь. Не исключено, что пародийная игра — его судьба. Но у этой игры слишком небольшой запас хода, чтобы действительно двинуться в будущее.
“Темная азбука” Дмитрия Тонконогова внешне немного напоминает емелинскую парадоксальную и абсурдистскую игру, но здесь, конечно, совсем другая традиция, почтенная и проверенная временем, — традиция обэриутов. И не только она одна. Герои стихов Тонконогова — это предметы времени.
Переход на зимнее время
Так и замер
С поднесенной ко рту
Ложкою супа
Или:
* * *
Купил цемента три килограмма.
Поставил столб. Вывалилась оконная рама.
На крыше дырку продолбила ворона.
Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.
На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.
В одном глазу — бежин луг.
В другом — небо аустерлица.
Спящий человек совершенен.
А сплю я, должно быть, мало.
Лучший фон любой панорамы —
Байковое одеяло.
Основная интонация поэзии Тонконогова — перечислительная. Поэт берет вещь и рассматривает ее, придирчиво сравнивая с другой вещью. Что из этого выйдет? Как правило, ничего. Вещи несовместимы, потому что самостоятельны.
Русский язык чрезвычайно длинный, но не всякий бы смог
Дотянуться им до кончика носа.
Наблюдатель — тоже одна из вещей, но особенная — это точка отсчета, и эта точка находится во временнбом разрыве, где (когда) вещи самодостаточны, поскольку неизменны, как ложка супа при переходе на зимнее время.
В чем выигрывает Тонконогов? В возможности временнбой перспективы. Содержательно замотивированная поэтика Емелина слишком привязана ко времени, к его острым углам и трудным проблемам, его стихи оказываются немедленно востребованными, потому что они могут быть немедленно употреблены. Конечно, они не годятся на лозунги, но они замечательно подходят для антилозунга — для смехового опрокидывания плакатной истины. Если бы такого опрокидывания не было вообще — стихов бы не было и мы бы о них сейчас не говорили. Но отрицательная мотивация тоже прямо содержательна, почти фельетонна. Ничего этого у Тонконогова нет. Он смеется, удивляется, наталкивается сам и толкает читателя навстречу парадоксальной действительности, но эта поэтика работает уже со “снятым” формализованным содержанием и потому способна сохранить свое действие и продлить его во времени далеко в будущее.
Поэзия Тонконогова — это действительно новый свежий голос. Он интересен и с формальной стороны построения стиха. Поэт демонстрирует пограничную форму: необязательность рифмы, свобода размера, странная действительность, в которой вещи связываются только отношением к наблюдателю и независимы друг от друга сами по себе. Замечательна самоирония поэта.
Читать дальше
