Поэзия Тонконогова — это именно поэзия. Несмотря на непредсказуемые нарушения, свободу строки и возможность легкого манипулирования нетрадиционным для поэзии содержанием, Тонконогов остается в пространстве поэзии, и поэтому его стихам многое запрещено. Но взамен этих содержательных запретов поэт получает полное право опоры на традицию, то есть свободное скольжение по оси времени, возможность будить старые смыслы и принимать их и перетолковывать, — то, что Емелин себе категорически запрещает. Традиция в его стихах может присутствовать только как предмет игры — очень едкой, язвительной, отрицающей, не верящей ни на минуту, что в стихах Пастернака или, скажем, Багрицкого есть действительно что-то живое.
Это две разные творческие позиции, два подхода к границе, но ориентир на границу: отталкивание от нее у Емелина или — гораздо более трудная задача — расширение границ, оставаясь внутри поэтического пространства, у Тонконогова.
Есть два способа оптимального поведения. Первый. Сразу заявить (конечно, не какому-то стороннему наблюдателю, а себе самому), что твои сочинения никакого отношения к стихам не имеют, что ты глаголешь неоформленную истину, — и понемногу, исподволь эту истину оформлять, отыскивая единственную адекватную твоему высказыванию форму. Поэзия Емелина — это праздник чистого содержательного. Форма стерта и автоматизирована — потому что это в чистом виде форма “советской” поэзии. Второй. Сразу заявить, что ты слуга гармонии и не волнует тебя, что там сказано в стихах. Главное, чтобы гладко да ладно. И понемногу, исподволь будить истину звонкими словами, нарушая гармонию, подламывая стилистический ряд инъекцией жаргона, расшатывая традиционные ритмико-синтаксические ряды, внося искажающее звучание в культурный код. Это во многом путь Тонконогова.
Это — две разные школы поэзии: реальная и классическая. Поэт, конечно, не выбирает, в какой именно проходить начальное обучение, школа, как правило, сама его выбирает, но следы воспитания остаются навсегда.
Содержание, которое разрушает Емелин, — это в первую очередь политкорректность и мультикультурализм. Дескать, каждый имеет право на высказывание собственной точки зрения, любая культура равноправна, и (здесь самое важное) критика культуры с точки зрения содержания, с точки зрения провозглашаемых ею постулатов запрещена. Фактически мы должны согласиться с любой точкой зрения и признать ее неотъемлемое право на высказывание. Конечно, мы вовсе не должны следовать провозглашаемой истине, но и отвергать ее, объявляя не имеющей права на существование, тоже не можем. Вот этот запрет на критику и есть жесткое непререкаемое табу мультикультурализма. Высказывать можно — критиковать нельзя. То есть критическое высказывание и является единственно запрещенным. И вот этот-то запрет и раздражает Емелина, как красная тряпка, этот-то запрет он и атакует. Емелин последовательно неполиткорректен. И оказывается, что постулаты политкорректности довольно сильно мешают нам. И запрещенная игра, которую затевает Емелин, несет в себе заряд свежести.
Он относится к провозглашаемым истинам с очевидной иронией и сарказмом. И стихотворная форма позволяет ему дистанцироваться от сказанного. Критика мультикультурализма у Емелина — это доведение до абсурда. Все имеют право на сочувствие — и “молодой ваххабит”, и “сержант-некрофил”, и “молодой скинхед”. Парадокс-то как раз состоит в том, что герои этих стихов уж слишком неполиткорректны. Я бы сказал, что это критика политкорректности изнутри. Это доведение требования до конца. Это проявление того парадокса, который связан чуть ли не с любым высказыванием, содержащим квантор всеобщности. Как только мы говорим “все”, мы слишком рискуем наступить на грабли. Раз все достойны сочувствия, то это требование распространяется и на непримиримых врагов. Политкорректность хороша, когда таких смертельных противоречий нет. А вот если есть… Тогда получается по Емелину, и становится очевидно, что никакая последовательная политкорректность невозможна. Оказывается, что мы вынуждены делать свой выбор и предпочитать одну из антагонистических точек зрения — отвергая другую.
Поэзия Емелина формально вторична или даже третична. Он использует форму настолько залакированную, что она уже сама по себе пародийна. Это Эдуард Асадов, садистская частушка и застольный “Хасбулат удалой”, отраженные и освоенные восприятием среднесоветского человека.
Читать дальше
