Еще один урок не-любви, усвоенный Цветаевой в детстве, — это отношения матери и отца. “Мать выбрала отца, а не любимого”. “Вечная любовь, вечная тоска” отца — Варвара Дмитриевна Иловайская, первая жена. Хоть отец и называет мать “голубкой”, их жизни идут рядом “не сливаясь. У каждого своя рана в сердце” (нам совершенно не важно, а как было на самом деле, важно то, что Цветаева в детстве ощущала семейную жизнь родителей именно так: сосуществование, где каждый любит кого-то “на стороне”. Было ли для нее тайной, что по крайней мере дважды за время замужней жизни у матери случились серьезные увлечения другими мужчинами?).
Мне кажется, именно эти два обстоятельства — отношение матери к Мусе и отношения матери и отца — послужили причиной того, что Цветаева — по ее словам — оказалась совершенно не способной понять, что такое счастливая любовь: “ни смысла, ни цели, ни наполнения”. Правда, сама Марина Ивановна относит “роковой дар несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви” за счет увлечения “Евгением Онегиным”. Но в “Записных книжках” есть свидетельство и прямо противоположное — о том, что “Евгением Онегиным” никогда не увлекалась. Впрочем, и этой категоричности “никогда” мало доверяешь: роман определенно сыграл свою роль, иначе Цветаева не назвала бы его в числе книг, страстно не рекомендуемых ею для чтения детям: “Зачем так огорчать (от: горечь), омрачать девочку, так разжигать — мальчика?”
Личный опыт, помноженный на опыт пушкинской Татьяны. Все-таки нас больше интересует не опосредованный, а именно личный опыт. Очевидно, что в детстве Цветаева не могла научиться любить. Для нее навсегда остались верными формулы: “утрата друга и приобретение врага — любовь”, “двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб” (правда, есть и куда более возвышенное высказывание: “любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог”. Но в реальности — а не в романтических построениях — вряд ли мы можем с уверенностью сказать, что способны видеть “так далеко”, мы видим не задуманное Богом, а то, что хотели бы видеть . К Цветаевой это применимо в большой степени: похоже, она всегда видела в людях исключительно то, что хотела, — отсюда неизбежные горчайшие разочарования, преследующие ее всю жизнь). Любила ли она “реального” Сергея Эфрона? “Исконная и полная неспособность жить с человеком, живя им… Жить с ним, живя им — могу только во сне”. Это был семейный союз, похожий на семью родителей Цветаевой. Сережа, “прекраснейший из встреченных”, ничуть не мешал Марине Ивановне постоянно увлекаться другими людьми (судя по письмам Цветаевой к А. Тесковой, и у Эфрона случались романы). Не будем подробно останавливаться на этих сложных отношениях, заметим только, что по меньшей мере дважды в “Записных книжках” Цветаева называет брак с Эфроном — ошибкой (когда по обыкновению приводят в доказательство любви Цветаевой к Эфрону тот факт, что она уехала за ним в СССР, почему-то не учитывают, что политическая деятельность Эфрона попросту не оставила Цветаевой выбора и вопрос “уезжать — не уезжать” для нее не стоял).
3
С “человеческой любовью” более или менее понятно. А как же высшая, божественная любовь? Нам придется снова вернуться в цветаевское детство, к фигуре ключевой в формировании личности Марины Ивановны, — ее матери.
Исследователями написано много прекрасных и справедливых слов о Марии Александровне Мейн — о ее незаурядном уме, глубокой душе, больших художественных способностях. О напряженно-возвышенной, бескомпромиссной, рыцарской атмосфере, созданной ею в доме. Впрочем, верно и другое: напрочь отсутствующие в этом доме “легкость и простота”, непреклонность, доходящая до диктаторства, сдержанность и неласковость по отношению к детям.
Известно, что Мария Александровна еще в юности — и на всю жизнь — полюбила женатого человека, которому в конце концов было гневно отказано от дома (“дедушка Мейн” и слышать не хотел о возможности развода; точно так же он не хотел слышать и об артистической карьере дочери). Талантливая пианистка и любящая женщина не состоялась ни в профессиональном, ни в личном плане, с досады и безразличия выйдя замуж за вдовца с двумя детьми (очевидно, тоже любившего другую ). Видимо, подсознательно она ополчилась на мотивы, побудившие отца поступить так жестко. Да и ее “жертва” была вынужденная, не идущая из глубины сердца. Очевидно, Мария Александровна невольно пеняла на нравственно-религиозные принципы, сыгравшие в ее жизни роковую роль. Иными причинами сложно объяснить ее постепенный отход от религии, приведший к тому, что, умирая, она отказалась от священника, от последней исповеди и соборования. Совершенно неудивительно поэтому, что Цветаева в детстве получила вариант христианства — абсолютно формальный, без философского, этического и собственно религиозного наполнения. Среди обширного перечня книг, которыми потчевала Мария Александровна Асю и Мусю (“Ундины”, “Джен Эйры”, “Антоны Горемыки” и проч.), мы не встретим ни Библии, ни даже Евангелия. Героика, мощь и пафос, которыми проникнута вся мифологема христианства, совершенно не затронули цветаевское сознание и воображение. Единственные “Христос” и “Богоматерь”, с которыми мы сталкиваемся в автобиографической прозе (не в качестве мимолетных упоминаний, а в развернутом рассказе), — это хлысты-юродивые из Тарусы, бродяги, мужчина и женщина, связанные то ли супружескими, то ли материнско-сыновними узами: “раз они воруют яблоки, то не совсем Христос и Богородица, но так как они все-таки Христос и Богородица, значит, не совсем воруют. …Не те, но и не не -те”. Замечательная формула, иллюстрирующая свойственную Цветаевой подмену понятий.
Читать дальше
