— Наша советская архитектура шагнула далеко вперед против мировой архитектуры, которая до сих пор пребывает на позициях конструктивизма.
— Конструктивизм привел к отрицанию искусства и подмене его техникой. Для архитектурного формализма характерна какофония форм, бессмысленное нагромождение геометрических объемов. После постановления правительства о проектировании Дворца Советов был нанесен удар этим кривляниям и конструктивизму.
И так далее в том же духе.
Здесь надобно заметить, что Жолтовский, обвиненный в “отвлеченном эстетстве” и утверждении незыблемости “вечного закона прекрасного”, был в ту пору художественным руководителем МАРХИ, и педагоги — наши кумиры — защищали своего кумира Ивана Владиславовича, которого они меж собой называли “папой”. Но тут выступил известный архитектор Андрей Буров. Заявив себя принципиальным противником школы Жолтовского, он сказал: “Представьте себе, что мы в результате раскопок нашли мумию императора Адриана (а он был великим архитектором) и с помощью биологии, химии оживили его. Что же, мы сразу дали бы ему кафедру в архитектурном институте?” Жолтовский был смещен. Его место занял А. В. Щусев.
А спустя пару лет, когда Жолтовский удостоился Сталинской премии за свой дом на Б. Калужской (сейчас Ленинский проспект), в ответ на вопрос корреспондента о его отношении к архитектуре Запада прославленный зодчий сказал: “Нам нечему у них учиться, это мне совершенно ясно”. Такое суждение внушалось нам, что называется, с молоком alma mater.
Именем Жолтовского был проклят модерн начала века, считавшийся исчадием дурного вкуса, и уважаемые педагоги, консультируя свою паству по поводу проектирования жилища, с нескрываемой иронией рассказывали о доме Мельникова. Прогуливаясь по городу, с тем чтобы взглянуть на монтируемый каркас высотного дома на Смоленской, я, как и мои спутники-сокурсники, равнодушно прошел мимо того особняка, где жил давно отлученный от творчества зодчий, по достоинству причисленный теперь к сонму великих. А мое образование завершилось проектом крытого многоколонного спортзала и “красным” дипломом с подписью академика С. Е. Чернышева.
К концу 1954-го мне было двадцать семь. В моем “портфолио” был успех в конкурсе на проект станции метро и построенная “Краснопресненская”, строящиеся многоэтажные жилые дома на набережных Яузы, награды молодежных смотров Союза архитекторов СССР и единственного тогда “Моспроекта”, и я уже был членом Союза архитекторов. Как почитаемые мастера и как все мои сверстники, я без тени сомнения и с искренним увлечением исполнял проекты, следуя образцам классического наследия, рисуя в натуральную величину шаблоны капителей и карнизов. Сомнений в том, что до конца своих дней мы будем следовать тем же путем, у нас не возникало.
И вдруг как гром среди ясного неба с трибуны кремлевского совещания строителей прозвучала речь Н. С. Хрущева, опрокинувшая наши представления о будущем советского зодчества. Он назвал все наши деяния “излишествами”, и архитекторы подверглись гражданской казни, обвиненные в “расточительстве” народных денег во имя своих тщеславных интересов, в целях создания “памятников себе”. Хрущев не стеснялся в выражениях, не без издевки он поминал имена уважаемых зодчих — А. В. Власова, А. Г. Мордвинова, И. И. Ловейко, обращаясь к ним не иначе как с прилагательным “дорогой”, подразумевая цену их построек. Это был разгром. Застигнутые врасплох, мы растерялись.
В чем наша вина? Разве мы не следовали партийным установкам? И разве зодчие не награждались за “излишества”? Уважаемый мастер Леонид Поляков был лишен Сталинской премии, полученной им за высотный дом на Каланчевке (гостиница “Ленинградская”). Но у него была еще одна — за станцию метро “Октябрьская” и орден Ленина за Волго-Донской канал, которым я проплыл в первую навигацию 1952-го. Это были отличные работы. И я помню, как годом раньше, выставив на галерее ГУМа (в нем размещались тогда всяческие учреждения, и в том числе мастерские “Моспроекта”) свой конкурсный проект станции метро “Арбатская”, Поляков с нескрываемой гордостью сказал: “По сравнению с этой станцией Елисеевский магазин — жалкая лавчонка! — и добавил в свое оправдание: — Если народ дал мне рубль, он должен видеть, на что я его потратил”. Разве это противоречило той направленности, которой шло советское зодчество последнюю четверть века? Трудно было понять, в чем дело. Осуждена сталинская архитектура. Но сам-то Сталин не был еще развенчан. До ХХ съезда партии оставалось еще пятнадцать месяцев, и, таким образом, следствие стало объектом критики прежде, чем породившая его причина. До этого советское зодчество еще успело отдать дань “Великому Вождю”. Вслед за его кончиной последовал конкурс на здание пантеона. Большой конкурс — тысяча проектов! Но, как выяснилось, то были поминки — и по Сталину, и по сталинской архитектуре.
Читать дальше
