“Главный вопрос, который меня мучает после многочасовых просмотров: почему сценаристам и режиссерам так интересны неинтересные люди? Почему они пишут и снимают о тех, с кем вряд ли стали бы общаться в реальной жизни больше, чем полчаса в пивной? Говоря грубее и прямее: почему такой повальный интерес к дебилам, полудебилам, недоумкам и просто тупым? Либо умственно, либо эмоционально, либо всяко разно сразу”.
“Как-то в одном из интервью, отвечая на вопрос, чем отличается книга от сценария, я сказал, что отличий много, но одно из них принципиальное: в сценарии нет голоса автора и нет прописанных мыслей героев (закадровый голос, как прием, не в счет). Я не имею права написать в сценарии: „Вася подумал то-то и то-то”, — я
должен это выразить через действие. То есть, добавил я, думая, что шучу, в кино герои не думают. Шутка оказалось неудачной: хлынуло именно кино, в котором герои
не думают или делают это очень незаметно. Думают ли авторы за героев — вопрос другой”.
“Право называться создателями авторского кино в отечественной практике присвоили себе режиссеры (как правило, они же и сценаристы или соавторы сценария), снимающие кино невнятное, туманное, хитрое. И считающие, что несуществующий жанр „авторское кино” (или „арт-хаус” — то же самое, вид сбоку) есть индульгенция, за которую зритель должен простить им все грехи и восхититься. А не восхищается — следовательно, ничего не понимает”.
Александр Солженицын. Беглецам из Семьи. — “Российская газета”, 2008,
11 декабря .
Наброски статьи. “Что есть Народ (или, по-западному, Нация)? Исконными связями (кровной и душевной) единая Семья, весьма обширная по численности и длительная по существованию”.
“Но сегодня та же память „мы — русские” снова стала раздражать слух в Обществе. Впрочем, запретность легла не на нас одних: и всякое упоминание о национальной принадлежности считается ныне позорным. А история нашей Планеты показывает нам, напротив, как и после трехтысячелетнего рассеяния по Земле — духовно стойкий еврейский народ — ощущает, хранит и защищает свое национальное сознание еще страстней, чем религиозное единомыслие”.
“Или, может, „мы — рас-сияне”? — то есть рас-терявшие сияние душевного света? По нашему сегодняшнему реальному состоянию — да, именно так”.
Публикации набросков предшествует большое интервью Н. Д. Солженицыной с Павлом Басинским. Среди прочего — на вопрос Павла Басинского: “Вы помните, какую последнюю книгу читал Александр Исаевич?” — она отвечает: “У Александра Исаевича был обычай читать не одну, а две книги в разное время дня. Кроме того, до конца жизни он следил за толстыми журналами, любил журнальное чтение и сокрушался, что журналы становятся все хуже. И последнюю книгу он внимательно, с карандашом и цветными ручками, читал в журнальном варианте. Это была биография Михаила Булгакова, написанная для серии „ЖЗЛ” Алексеем Варламовым. Булгакова он любил больше всех из русских писателей ХХ века. <...> А еще он читал переизданную недавно книгу историка и правоведа Ивана Беляева, написанную сто лет назад, но не утратившую своего значения. Она называется „Судьбы земщины и выборного начала на Руси””.
“Стихи — это слепок личности”. Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2008, декабрь .
Говорит Марина Бородицкая: “Стихи — это слепок личности, голос, дыхание.
И естественно, что у женщины чуть другой тембр. Уж если поэт, извините за самоцитирование, „проснулся женщиной”, в его стихах будет все то, что болит у женщины, что ей интересно в мире. Но это не „М” и „Ж”, а что-то другое. Проще говоря, если человек занимался археологией и вдруг начал писать, археология непременно попадет в его книги”.
“В моих детских стихах лирический герой, как правило, задумчивый мальчик. Во взрослых — героиня того же пола, что и автор, и она не девочка, хотя у нее достаточно часто происходит возрастная регрессия. <...> Детские же стихи написаны от лица мальчика. <...> Думаю, здесь две основные причины: во-первых, у меня сыновья (кстати, сейчас они выросли, и я стала меньше писать для детей, не хватает вещества радости, наверное). Но когда сочиняла, то пыталась залезть внутрь своих мальчишек и как бы их глазами смотрела, а на самом деле своими, и как бы их голосами, а на самом деле своим, говорила. Во-вторых, в каждом взрослом сидит внутренний ребенок, он иногда меняет пол, возраст. И периодически вылезает на поверхность. Хотя у него все же есть любимая пора, в которой он пребывает чаще всего. Мой — это мальчишка четырнадцати с половиной лет. Так уж получилось, что с детства я любила такое приключенческое, „пацанское” начало. И дедушка мой, мечтавший о внуке, тоже этому способствовал, потому что учил меня боксировать и драться”.
Читать дальше
