И вот как Модильяни предстает в стихотворении “ Бомбежка” (1935), название которого напоминает о том, что описанное происходит во время Первой мировой войны:
Бормочет что-то мне невнятно Модильяни.
Он с серафической улыбкой в час ночной
Уверенно портрет выводит обезьяний
Одною линией и говорит, что мой.
Поэтические отображения лиц и времени у Талова в книге “ аккомпанируют” прозаическим, и наоборот:
“ Модильяни… постоянно декламировал стихи наизусть, даже будучи пьяным. А иногда бормотал что-то невразумительное, трудно было понять, о чем он, какие-то пророчества. Именно Модильяни впервые заговорил со мной о Малларме, внушил мне интерес к нему. Я задумался об этом его увлечении и начал переводить, сперва как бы шутя, стихотворения Малларме в прозе…
За два месяца до своей смерти он вдруг пригласил меня к своему столику в „Ротонде”, чтобы рисовать мой портрет. Я ему позировал около часа. Был он трезв. Потрет этот он подписал: „Талову. Модильяни. IX.1919”. В декабре 1919 года, т. е. за месяц до смерти, еще раз рисовал меня, тоже в „Ротонде”.
Эти два портрета выпросил у меня весной 1922 года, накануне моего отъезда на родину, завсегдатай „Ротонды” канадец Виктор Линтон. Конечно, деньги мне перед отъездом были очень нужны. Линтон же говорил, что хочет получить эти портреты на память обо мне. Как же я был глуп, не подумав, что на память достаточно фотокарточки!”
И воспроизведение двух портретов Модильяни с фотокопий, и история их создания, и одно из стихотворений Стефана Малларме, на перевод которых вдохновил Талова Модильяни, тоже нашли место в книге (кстати, превосходно иллюстрированной фотодокументами). Однако собрание всего труда Марка Талова по переводам Малларме представлено другой, отдельной книгой: Малларме С. Собрание стихотворений. М., “ Художественная литература”, 1990.
Воспоминания М. Талова насыщены и остры больше, чем элегичны, они не сентиментальны. Попадаются довольно жесткие страницы, перо его вырывает из тьмы прошлого образы порою резкие и явления быта не смягченные, не ретушированные.
“ …Голодные худые кошки скреблись в моем желудке, доводя до умопомрачения. Доходило до того, что я не стеснялся просить малознакомых людей угостить меня. Голод был жестокий, страшный своим реализмом. Подобные муки испытывали в разное время и Кремень, и Сутин, и Модильяни, и другие обитатели „Улья”... Это вовсе не был „романтический период голода”, как писали потом в биографиях монпарнасцев, ставших впоследствии знаменитыми. Какая там романтика!
Однажды, когда я ночью пробирался в „Ротонду” по неосвещенному проезду через кладбище Монпарнас, с кладбищенской стены соскочили четыре апаша. В кулаках — кастеты. Начали избивать, кровь залила глаза, упал. Взмолился: „У меня нет денег, я бедный поэт!” Они мигом обшарили карманы, конечно, ничего не нашли. Извинились, дали мне немного денег.
Я неплохо играл в шахматы. И вот, придя в „Ротонду” без гроша в кармане, заказываю завтрак и, поедая его, поджидаю прихода первых шахматистов. Ставка — пятьдесят сантимов партия. Если проиграю, отдавать нечем, да и завтрак не смогу оплатить. И будто сам дьявол водил моей рукой. Я ставил самый неожиданный мат, когда партия, казалось, была мной проиграна. Болезненное нервное напряжение, в котором я постоянно находился из-за мук голода, передавалось моей игре. Дрожащими руками я двигал фигуры, давая им самые невероятные направления. Поминутно и по малейшему поводу я раздражался и смелыми до нахальства ходами доводил столпившихся зрителей до смеха. Я знал только, что мне во что бы то ни стало нужно выиграть, как будто дело шло о моей жизни. И я выигрывал. Оплачивал не только свой завтрак, но порой и на обед оставалось.
Все это мне дорого стоило. Я отходил от столика еле дыша, качаясь, еще более осунувшись. Возвращаясь в мастерскую крайне утомленный, с пустой душой, я первым делом вынимал из кармана маленький пузырек, который как верный друг в течение двух лет был со мной всегда. Он мог меня избавить от всех и всего в любой миг, когда мне только захочется. Но нет, есть еще время, я еще недостаточно ненавижу жизнь... Оставим до другого раза…”
Жизнь на грани! Понятно, отчего так слепяще ярки парижские воспоминательные эпизоды и парижские сюжетные стихотворения, в которых иногда встает мотив угрозы — острого лезвия… Тому порукой “ Уравнительница” (1921) и другие стихи из цикла “ Под бритвой жизни и смерти”.
Читать дальше
