Диптих Елене Макаровой. 1 Буйно желтеет сурепка, белеет ромашка, — Слезная горло мое сжимает петля. Ежели к телу ближе своя рубашка, Значит, к душе ближе своя земля. Значит, прощай фиолетовое цветенье Персика, смоквы оранжевый цвет, Я отлетаю в землю свою в воскресенье, Где в эту пору еще и подснежника нет. Солнце, однако, цветет, и исходит ручьями Мартовский снег, и рвется времени ткань. Так и душа моя будет рваться ночами, Видя во сне, как дочь поливает герань. 2 Жирные листья нежили Глаз на весеннем пиру. Я возвращусь сюда, ежели До осени не помру. Слух мой увядший тешили Птицы, качая листву. Я возвращусь сюда, ежели До осени доживу. Сюда, где ангелы спешились Над синею солью вод, Душа возвратится, ежели Телу не повезет. * * * Когда пребываешь в полной отключке От снега и собственного угла, Рассматриваешь то верблюжьи колючки, То на лотках сувенирные штучки, То в Старом городе купола. Дело туриста — глазей и трогай Мир вообще и вещи вразброс. Надо же! встретилось мне дорогой Дерево, — в кроне его сухорогой Красные чаши раскрытых роз. Все собираешь, что незнакомо, В бедную голову, как в суму. Внове тебе и солнца солома. Дома лишь потому, что дома, Не удивляешься ничему. Март 2004.
Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске. Окончил Тульский пединститут. Прозаик. Печатался в журналах “Волга”, “Октябрь”, “Знамя” и др. В “Новом мире” публикуется впервые.
I
В сентябре 1812 года, вскоре после падения Москвы, летучий французский отряд рыскал по окрестностям российской столицы в поисках продовольствия. Почти все съедобное до последней курицы было сметено отступавшими русскими. Зато подмосковные усадьбы boyards были набиты сокровищами, достойными Лувра. Кто бы мог подумать, что через какой-нибудь месяц жалкие крохи русских крестьян покажутся французам целым гастрономом и самый восторженный ценитель прекрасного Великой армии не задумываясь отдаст все эти раритеты оптом за шапку сырой муки.
В одной из усадеб в шести верстах от Москвы уланы обнаружили великолепный дворец с коринфскими колоннами и пандусами, нисходящими от второго этажа к парку. Это чудо было словно заброшено в строгую северную природу пылким итальянским воображением. Другое здание, точно такое же, но перевернутое и более темное, дрожало в зеркале озера. Картины, статуи, мебель и даже постели дворца остались нетронутыми, стол был накрыт на двадцать кувертов, как будто по мановению волшебной палочки обитатели этого зачарованного места стали невидимыми. Запасы продуктов в барских подвалах были аккуратно подчищены, зато почти нетронутым остался великолепный винный погреб. Сколько влезло, солдаты погрузили на подводу, а остальное стали уничтожать в безмолвном присутствии местных жителей, которым этот чудовищный акт бессмысленного вандализма должен был казаться не меньшим кощунством, чем публичное надругательство над иконой.
Польский лейтенант, в недавнем прошлом офицер российской армии, производил эту экзекуцию не только по врожденной своей неприязни к русскому мужичью, для которого, он знал, не бывает зрелища мучительнее, но и для того, чтобы эти скоты не перепились и не разграбили дворец. Война подходит к победному концу, и вскорости русские бояре потянутся в свои родовые гнезда, принеся клятву покорности французскому Императору. Тогда будет нелишним напомнить, кто спас их имущество в дни анархии от разнузданной черни.
Лейтенант стоял на ступенях дворца с обнаженной саблей в руке, солдаты подносили из подвала ящики, вахмистр доставал очередную бутылку, и лейтенант громко зачитывал этикетку, словно объявлял приговор. Затем он сносил саблей горлышко, пробовал содержимое, высказывал мнение о вкусе вина и передавал бутылку по кругу. Другие уланы также выносили свой вердикт, после чего крушили бутылки саблями на лету — пить уже было некуда.
— Хороша винцо, мусью? — заискивающе спросил француза один из мужиков, осмелевший от отчаяния до такой степени, чтобы подойти к этому извергу.
— Накось, — ответил ему “француз” чистым русским языком, протянул приговоренную бутылку и в тот самый момент, когда мужик поднес горлышко к блаженно растянутым губам, рассек его виртуозным ударом сабли точно между пальцами и ртом.
— Браво, лейтенант! Славный удар! — зааплодировали уланы.
Все были в восторге. Война, конечно, гадкая вещь, особенно в России, но подобные редкие моменты, право, искупали ее тяготы настолько, чтобы предпочесть ремесло воина любому другому. Эти рыцари, однако, навеки возненавидели бы войну вообще и в России в частности, если бы обратили внимание на взгляд оскорбленного мужика и правильно поняли его значение.
Читать дальше
